Оскар Уайльд.

 Рассказы

Кентервильское привидение.
Рыбак и его душа.
Преступление лорда Артура Сэвила.
Портрет г-на У.Г..
Как важно быть серьезным.



Кентервильское привидение

Материально-идеалистическая история
1
Когда мистер Хайрам Б. Отис, американский посол, решил купить
Кентервильский замок, все уверяли его, что он делает ужасную глупость,- было
достоверно известно, что в замке обитает привидение.
Сам лорд Кентервиль, человек донельзя щепетильный, даже когда дело
касалось сущих пустяков, не преминул при составлении купчей предупредить
мистера Отиса.
- Нас как-то не тянуло в этот замок,- сказал лорд Кентервиль,- с тех пор
как с моей двоюродной бабкой, вдовствующей герцогиней Болтон, случился
нервный припадок, от которого она так и не оправилась. Она переодевалась к
обеду, и вдруг ей на плечи опустились две костлявые руки. Не скрою от вас,
мистер Отис, что привидение это являлось также многим ныне здравствующим
членам моего семейства. Его видел и наш приходский священник, преподобный
Огастес Дэмпир, магистр Королевского колледжа в Кембридже. После этой
неприятности с герцогиней вся младшая прислуга ушла от нас, а леди
Кен-тервиль совсем лишилась сна: каждую ночь ей слышались какие-то
непонятные шорохи в коридоре и библиотеке.
- Что ж, милорд,- ответил посол,- пусть привидение идет вместе с мебелью.
Я приехал из передовой страны, где есть все, что можно купить за деньги. К
тому же молодежь у нас бойкая, способная перевернуть весь ваш Старый Свет.
Наши молодые люди увозят от вас лучших актрис и оперных примадонн. Так что,
заведись в Европе хоть одно привидение, оно мигом очутилось бы у нас в
каком-нибудь музее или в разъездном паноптикуме.
- Боюсь, что кентервильское привидение все-таки существует,- сказал,
улыбаясь, лорд Кентервиль,- хоть оно, возможно, и не соблазнилось
предложениями ваших предприимчивых импресарио. Оно пользуется известностью
добрых триста лет,- точнее сказать, с тысяча пятьсот восемьдесят четвертого
года,- и неизменно появляется незадолго до кончины кого-нибудь из членов
нашей семьи.
- Обычно, лорд Кентервиль, в подобных случаях приходит домашний врач.
Никаких привидений нет, сэр, и законы природы, смею думать, для всех одни -
даже для английской аристократии.
- Вы, американцы, еще так близки к природе! - отозвался лорд Кентервиль,
видимо, не совсем уразумев последнее замечание мистера Отиса. - Что ж, если
вас устроит дом с привидением, то все в порядке. Только не забудьте, я вас
предупредил.
Несколько недель спустя была подписана купчая, и по окончании лондонского
сезона посол с семьей переехал в Кентервильский замок. Миссис Отис, которая
в свое время - еще под именем мисс Лукреция Р. Тэппен с 53-й Западной улицы
- славилась в Нью-Йорке своей красотой, была теперь дамой средних лет, все
еще весьма привлекательной, с чудесными глазами и точеным профилем. Многие
американки, покидая родину, принимают вид хронических больных, считая это
одним из признаков европейской утонченности, но миссис Отис этим не грешила.
Она обладала великолепным телосложением и совершенно фантастическим избытком
энергии. Право, ее нелегко было отличить от настоящей англичанки, и ее
пример лишний раз подтверждал, что теперь у нас с Америкой все одинаковое,
кроме, разумеется, языка. Старший из сыновей, которого родители в порыве
патриотизма окрестили Вашингтоном,- о чем он всегда сожалел,- был довольно
красивый молодой блондин, обещавший стать хорошим американским дипломатом,
поскольку он три сезона подряд дирижировал немецкой кадрилью в казино
Ньюпорта и даже в Лондоне заслужил репутацию превосходного танцора. Он питал
слабость к гардениям и геральдике, отличаясь во всем остальном совершенным
здравомыслием. Мисс Вирджинии Е. Отис шел шестнадцатый год. Это была
стройная девочка, грациозная, как лань, с большими, ясными голубыми глазами.
Она прекрасно ездила на пони и, уговорив однажды старого лорда Билтона
проскакать с ней два раза наперегонки вокруг Гайд-парка, на полтора корпуса
обошла его у самой статуи Ахиллеса; этим она привела в такой восторг юного
герцога Чеширского, что он немедленно сделал ей предложение и вечером того
же дня, весь в слезах, был отослан своими опекунами обратно в Итон. В семье
было еще двое близнецов, моложе Вирджинии, которых прозвали "Звезды и
полосы", поскольку их без конца пороли. Поэтому милые мальчики были, не
считая почтенного посла, единственными убежденными республиканцами в семье.
От Кентервильского замка до ближайшей железнодорожной станции в Аскоте
целых семь миль, но мистер Отис заблаговременно телеграфировал, чтобы им
выслали экипаж, и семья двинулась к замку в отличном расположении духа.
Был прекрасный июльский вечер, и воздух был напоен теплым ароматом
соснового леса. Изредка до них доносилось нежное воркование лесной горлицы,
упивавшейся своим голосом, или в шелестящих зарослях папоротника мелькала
пестрая грудь фазана. Крошечные белки поглядывали на них с высоких буков, а
кролики прятались в низкой поросли или, задрав белые хвостики, улепетывали
по мшистым кочкам. Но не успели они въехать в аллею, ведущую к
Кентервильскому замку, как небо вдруг заволокло тучами, и странная тишина
сковала воздух. Молча пролетела у них над головой огромная стая галок, и,
когда они подъезжали к дому, большими редкими каплями начал накрапывать
дождь.
На крыльце их поджидала опрятная старушка в черном шелковом платье, белом
чепце и переднике. Это была миссис Амни, домоправительница, которую миссис
Отис, по настоятельной просьбе леди Кентервиль, оставила в прежней
должности. Она низко присела перед каждым из членов семьи и церемонно,
по-старинному, промолвила:
- Добро пожаловать в замок Кентервилей! Они вошли вслед за нею в дом и,
миновав настоящий тюдоровский холл, очутились в библиотеке - длинной и
низкой комнате, обшитой черным дубом, с большим витражом против двери. Здесь
уже все было приготовлено к чаю. Они сняли плащи и шали и, усевшись за стол,
принялись, пока миссис Амни разливала чай, разглядывать комнату.
Вдруг миссис Отис заметила потемневшее от времени красное пятно на полу,
возле камина, и, не понимая, откуда оно взялось, спросила миссис Амни:
- Наверно, здесь что-то пролили?
- Да, сударыня,- ответила старая экономка шепотом,- здесь пролилась
кровь.
- Какой ужас!- воскликнула миссис Отис. - Я не желаю, чтобы у меня в
гостиной были кровавые пятна. Пусть его сейчас же смоют!
Старушка улыбнулась и ответила тем же таинственным? шепотом:
- Вы видите кровь леди Элеоноры Кентервиль, убиенной на этом самом месте
в тысяча пятьсот семьдесят пятом году супругом своим сэром Симоном де
Кентервиль. Сэр Симон пережил ее на девять лет и потом вдруг исчез при
весьма загадочных обстоятельствах. Тело его так и не нашли, но грешный дух
его доныне бродит по замку. Туристы и прочие посетители замка с неизменным
восхищением осматривают это вечное, несмываемое пятно.
- Что за глупости!- воскликнул Вашингтон Отис. - Непревзойденный
Пятновыводитель и Образцовый Очиститель Пинкертона уничтожит его в одну
минуту.
И не успела испуганная экономка помешать ему, как он, опустившись на
колени, принялся тереть пол маленькой черной палочкой, похожей на губную
помаду. Меньше чем в минуту от пятна и следа не осталось.
- "Пинкертон" не подведет! - воскликнул он, обернувшись с торжеством к
восхищенному семейству. Но не успел он это досказать, как яркая вспышка
молнии озарила полутемную комнату, оглушительный раскат грома заставил всех
вскочить на ноги, а миссис Амни лишилась чувств.
- Какой отвратительный климат,- спокойно заметил американский посол,
закуривая длинную сигару с обрезанным концом.- Наша страна-прародительница
до того перенаселена, что даже приличной погоды на всех не хватает. Я всегда
считал, что эмиграция - единственное спасение для Англии.
- Дорогой Хайрам,- сказала миссис Отис,- как быть, если она чуть что
примется падать в обморок?
- Удержи у нее разок из жалованья, как за битье посуды,- ответил посол,-
и ей больше не захочется.
И правда, через две-три секунды миссис Амни вернулась к жизни. Впрочем,
как нетрудно было заметить, она не вполне еще оправилась от пережитого
потрясения и с торжественным видом объявила мистеру Отису, что его дому
грозит беда.
- Сэр,- сказала она,- мне доводилось видеть такое, от чего у всякого
христианина волосы встанут дыбом, и ужасы здешних мест много ночей не давали
мне смежить век.
Но мистер Отис и его супруга заверили почтенную особу, что они не боятся
привидений, и, призвав благословенье божье на своих новых хозяев, а также
намекнув, что неплохо бы прибавить ей жалованье, старая домоправительница
нетвердыми шагами удалилась в свою комнату.

2
Всю ночь бушевала буря, но ничего особенного не случилось. Однако, когда
на следующее утро семья сошла к завтраку, все снова увидели на полу ужасное
кровавое пятно.
- В Образцовом Очистителе сомневаться не приходится,- сказал Вашингтон. -
Я его на чем только не пробовал. Видно, здесь и в самом деле поработало
привидение.
И он снова вывел пятно, а наутро оно появилось на прежнем месте. Оно было
там и на третье утро, хотя накануне вечером мистер Отис, прежде чем уйти
спать, самолично запер библиотеку и забрал с собою ключ. Теперь вся семья
была занята привидениями. Мистер Отис стал подумывать, не проявил ли он
догматизма, отрицая существование духов; миссис Отис высказала намеренье
вступить в общество спиритов, а Вашингтон сочинил длинное письмо господам
Майерс и Подмор касательно долговечности кровавых пятен, порожденных
преступлением. Но если и оставались у них какие-либо сомнения в реальности
призраков, они в ту же ночь рассеялись навсегда.
День был жаркий и солнечный, и с наступлением вечерней прохлады семейство
отправилось на прогулку. Они вернулись домой лишь к девяти часам и сели за
легкий ужин. О привидениях даже речи не заходило, так что все присутствующие
отнюдь не были в том состоянии повышенной восприимчивости, которое так часто
предшествует материализации духов. Говорили, как потом мне рассказал мистер
Отис, о чем всегда говорят просвещенные американцы из высшего общества; о
бесспорном превосходстве мисс Фанни Давенпорт как актрисы над Сарой Бернар;
о том, что даже в лучших английских домах не подают кукурузы, гречневых
лепешек и мамалыги; о значении Бостона для формирования мировой души; о
преимуществах билетной системы для провоза багажа по железной дороге; о
приятной мягкости нью-йоркского произношения по сравнению с тягучим
лондонским выговором. Ни о чем сверхъестественном речь не шла, а о сэре
Симоне де Кентервиле никто даже не заикнулся. В одиннадцать вечера семья
удалилась на покой, и полчаса спустя в доме погасили свет. Очень скоро,
впрочем, мистер Отис проснулся от непонятных звуков в коридоре у него за
дверью. Ему почудилось, что он слышит - с каждой минутой все отчетливей -
скрежет металла. Он встал, чиркнул спичку и взглянул на часы. Был ровно час
ночи. Мистер Отис оставался совершенно невозмутимым и пощупал свой пульс,
ритмичный, как всегда. Странные звуки не умолкали, и мистер Отис теперь уже
явственно различал звук шагов. Он сунул ноги в туфли, достал из несессера
какой-то продолговатый флакончик и открыл дверь. Прямо перед ним в
призрачном свете луны стоял старик ужасного вида. Глаза его горели, как
раскаленные угли, длинные седые волосы патлами ниспадали на плечи, грязное
платье старинного покроя было все в лохмотьях, с рук его и ног, закованных в
кандалы, свисали тяжелые ржавые цепи.
- Сэр,- сказал мистер Отис,- я вынужден настоя-тельнейше просить вас
смазывать впредь свои цепи. С этой целью я захватил для вас пузырек
машинного масла "Восходящее солнце демократической партии". Желаемый эффект
после первого же употребления. Последнее подтверждают наши известнейшие
священнослужители, в чем вы можете самолично удостовериться, ознакомившись с
этикеткой. Я оставлю бутылочку на столике около канделябра и почту за честь
снабжать вас вышеозначенным средством по мере надобности.
С этими словами посол Соединенных Штатов поставил флакон на мраморный
столик и, закрыв за собой дверь, улегся в постель.
Кентервильское привидение так и замерло от возмущения. Затем, хватив в
гневе бутылку о паркет, оно ринулось по коридору, излучая зловещее зеленое
сияние и глухо стеная. Но едва оно ступило на верхнюю площадку широкой
дубовой лестницы, как из распахнувшейся двери выскочили две белые фигурки, и
огромная подушка просвистела у него над головой. Времени терять не
приходилось и, прибегнув спасения ради к четвертому измерению, дух скрылся в
деревянной панели стены. В доме все стихло.
Добравшись до потайной каморки в левом крыле замка, привидение
прислонилось к лунному лучу и, немного отдышавшись, начало обдумывать свое
положение. Ни разу за всю его славную и безупречную трехсотлетнюю службу его
так не оскорбляли. Дух вспомнил о вдовствующей герцогине, которую насмерть
напугал, когда она смотрелась в зеркало, вся в кружевах и бриллиантах; о
четырех горничных, с которыми случилась истерика, когда он всего-навсего
улыбнулся им из-за портьеры в спальне для гостей; о приходском священнике,
который до сих пор лечится у сэра Уильяма Галла от нервного расстройства,
потому что однажды вечером, когда он выходил из библиотеки, кто-то задул у
него свечу; о старой мадам де Тремуйяк, которая, проснувшись как-то на
рассвете и увидав, что в кресле у камина сидит скелет и читает ее дневник,
слегла на шесть недель с воспалением мозга, примирилась с церковью и
решительно порвала с известным скептиком мосье де Вольтером. Он вспомнил
страшную ночь, когда злокозненного лорда Кентервиля нашли задыхающимся в
гардеробной с бубновым валетом в горле. Умирая, старик сознался, что с
помощью этой карты он обыграл у Крокфор-да Чарлза Джеймса Фокса на пятьдесят
тысяч фунтов и что эту карту ему засунуло в глотку кентервильское
привидение. Он припомнил каждую из жертв своих великих деяний, начиная с
дворецкого, который застрелился, едва зеленая рука постучалась в окно
буфетной, и кончая прекрасной леди Статфилд. которая вынуждена была всегда
носить на шее черную бархатку, чтобы скрыть отпечатки пяти пальцев,
оставшиеся на ее белоснежной коже. Она потом утопилась в пруду, знаменитом
своими карпами, в конце Королевской аллеи. Охваченный тем чувством
самоупоения, какое ведомо всякому истинному художнику, он перебирал в уме
свои лучшие роли, и горькая улыбка кривила его губы, когда он вспоминал
последнее свое выступление в качестве Красного Рабена, или
Младенца-удавленника, свой дебют в роли Джибона Кожа да кости, или
Кровопийцы с Бекслейской Топи; припомнил и то, как потряс зрителей
всего-навсего тем, что приятным июньским вечер
ом поиграл в кегли своими костями на площадке для лаун-тенниса.
И после всего этого заявляются в замок эти мерзкие нынешние американцы,
навязывают ему машинное масло и швыряют в него подушками! Такое терпеть
нельзя! История не знала примера, чтоб так обходились с привиде-нием. И он
замыслил месть и до рассвета остался недвижим, погруженный в раздумье.

3
На следующее утро, за завтраком, Отисы довольно долго говорили о
привидении. Посол Соединенных Штатов был немного задет тем, что подарок его
отвергли.
- Я не собираюсь обижать привидение,- сказал он,-г и я не могу в данной
связи умолчать о том, что крайне невежливо швырять подушками в того, кто
столько лет обитал в этом доме. - К сожалению, приходится добавить, что это
абсолютно справедливое замечание близнецы встретили громким хохотом. - Тем
не менее,- продолжал посол,- если дух проявит упорство и не пожелает
воспользоваться машинным маслом "Восходящее солнце демократической партии",
придется расковать его. Невозможно спать, когда так шумят у тебя под дверью.
Впрочем, до конца недели их больше не потревожили, только кровавое пятно
в библиотеке каждое утро вновь появлялось на всеобщее обозрение. Объяснить
это было. непросто, ибо дверь с вечера запирал сам мистер Отис, а окна
закрывались ставнями с крепкими засовами. Хамелеонопо-добная природа пятна
тоже требовала объяснения. Иногда оно было темно-красного цвета, иногда
киноварного, иногда пурпурного, а однажды, когда они сошли вниз для семейной
молитвы по упрощенному ритуалу Свободной американской реформатской
епископальной церкви, пятно оказалось изумрудно-зеленым. Эти
калейдоскопические перемены, разумеется, очень забавляли семейство, и каждый
вечер заключались пари в ожидании утра. Только маленькая Вирджиния не
участвовала в этих забавах; она почему-то всякий раз огорчалась при виде
кровавого пятна, а в тот день, когда оно стало зеленым, чуть не
расплакалась.
Второй выход духа состоялся в ночь на понедельник. Семья только улеглась,
как вдруг послышался страшный грохот в холле. Когда перепуганные обитатели
замка сбежали вниз, они увидели, что на полу валяются большие рыцарские
доспехи, упавшие с пьедестала, а в кресле с высокой спинкой сидит
кентервильское привидение и, морщась от боли, потирает себе колени. Близнецы
с меткостью, которая приобретается лишь долгими и упорными упражнениями на
особе учителя чистописания, тотчас же выпустили в него по заряду из своих
рогаток, а посол Соединенных Штатов прицелился из револьвера и, по
калифорнийскому обычаю, скомандовал "руки вверх!". Дух вскочил с бешеным
воплем и туманом пронесся меж них, потушив у Вашингтона свечу и оставив всех
во тьме кромешной. На верхней площадке он немного отдышался и решил
разразиться своим знаменитым дьявольским хохотом, который не раз приносил
ему успех. Говорят, от него за ночь поседел парик лорда Рейкера, и этот
хохот, несомненно, был причиной того, что три французских гувернантки леди
Кентервиль заявили об уходе, не прослужив в доме и месяца. И он разразился
самым своим ужасным хохотом, так что отдались звонким эхом старые своды
замка. Но едва смолкло страшное эхо, как растворилась дверь, и к нему вышла
миссис Отис в бледно-голубом капоте.
- Боюсь, вы расхворались,- сказала она. - Я принесла вам микстуру доктора
Добелла. Если вы страдаете несварением желудка, она вам поможет.
Дух метнул на нее яростный взгляд и приготовился обернуться черной
собакой - талант, который принес ему заслуженную славу и воздействием коего
домашний врач объяснил неизлечимое слабоумие дяди лорда Кентервиля,
достопочтенного Томаса Хортона. Но звук приближающихся шагов заставил его
отказаться от этого намерения. Он удовольствовался тем, что стал слабо
фосфоресцировать, и в тот момент, когда его уже настигли близнецы, успел,
исчезая, испустить тяжелый кладбищенский стон.
Добравшись до своего убежища, он окончательно потерял самообладание и
впал в жесточайшую тоску. Невоспитанность близнецов и грубый материализм
миссис Отис крайне его шокировали; но больше всего его огорчило то, что ему
не удалось облечься в доспехи. Он полагал, что даже нынешние американцы
почувствуют робость, узрев привидение в доспехах,- ну хотя бы из уважения к
своему национальному поэту Лонгфелло, над изящной и усладительной поэзией
которого он просиживал часами, когда Кентервили переезжали в город. К тому
же это были его собственные доспехи. Он очень мило выглядел в них на турнире
в Кенильворте и удостоился тогда чрезвычайно лестной похвалы от самой
королевы-девственницы. Но теперь массивный нагрудник и стальной шлем
оказались слишком тяжелы для него, и, надев доспехи, он рухнул на каменный
пол, разбив колени и пальцы правой руки.
Он не на шутку занемог и несколько дней не выходил из комнаты,- разве что
ночью, для поддержания в должном порядке кровавого пятна. Но благодаря
умелому самоврачеванию он скоро поправился и решил, что в третий раз
попробует напугать посла и его домочадцев. Он наметил себе пятницу
семнадцатого августа и в канун этого дня допоздна перебирал свой гардероб,
остановив наконец выбор на высокой широкополой шляпе с красным пером, саване
с рюшками у ворота и на рукавах и заржавленном кинжале. К вечеру начался
ливень, и ветер так бушевал, что все окна и двери старого дома ходили
ходуном. Впрочем, подобная погода была как раз по нем. План его был таков:
первым делом он тихонько проберется в комнату Вашингтона Отиса и постоит у
него в ногах, бормоча себе что-то под нос, а потом под звуки заунывной
музыки трижды пронзит себе горло кинжалом. К Вашингтону он испытывал особую
неприязнь, так как прекрасно знал, что именно он взял в обычай стирать
знаменитое Кентервильское Кровавое Пятно Образцовым Пинкертоновским
Очистителем. Доведя этого безрассудного и непочтительного юнца до полной
прострации, он проследует затем в супружескую опочивальню посла Соединенных
Штатов и возложит покрытую холодным потом руку на лоб миссис Отис,
нашептывая тем временем ее трепещущему мужу страшные тайны склепа. Насчет
маленькой Вирджи-нии он пока ничего определенного не придумал. Она ни разу
его не обидела и была красивой и доброй девочкой. Здесь можно обойтись
несколькими глухими стонами из шкафа, а если она не проснется, он подергает
дрожащими скрюченными пальцами ее одеяло. А вот близнецов он проучит как
следует. Перво-наперво он усядется им на грудь, чтобы они заметались от
привидевшихся кошмаров, а потом, поскольку их кровати стоят почти рядом,
застынет между ними в образе холодного, позеленевшего трупа и будет так
стоять, пока они не омертвеют от страха. Тогда он сбросит саван и, обнажив
свои белые кости, примется расхаживать по комнате, вращая одним глазом, как
полагается в роли Безгласого Даниила, или Скелета-самоубийцы. Это была очень
сильна
я роль, ничуть не слабее его знаменитого Безумного Мартина, или Сокрытой
Тайны, и она не раз производила сильное впечатление на зрителей.
В половине одиннадцатого он догадался по звукам, что вся семья
отправилась на покой. Ему еще долго мешали дикие взрывы хохота,- очевидно,
близнецы с беспечностью школьников резвились перед тем, как отойти ко сну,-
но в четверть двенадцатого в доме воцарилась тишина, и, только пробило
полночь, он вышел на дело. Совы бились о стекла, ворон каркал на старом
тисовом дереве, и ветер блуждал, стеная, словно неприкаянная душа, вокруг
старого дома. Но Отисы спокойно спали, не подозревая ни о чем, в храп посла
заглушал дождь и бурю. Дух со злобной усмешкой на сморщенных устах осторожно
вышел из панели. Луна сокрыла свой лик за тучей, когда он крался мимо окна
фонарем, на котором золотом и лазурью были выведены его герб и герб убитой
им жены. Все дальше скользил он зловещей тенью; мгла ночная и та, казалось,
взирала на него с отвращением.
Вдруг ему почудилось, что кто-то окликнул его, и он замер на месте, но
это только собака залаяла на Красной ферме. И он продолжал свой путь,
бормоча никому теперь не понятные ругательства XVI века и размахивая в
воздухе заржавленным кинжалом. Наконец он добрался до поворота, откуда
начинался коридор, ведущий в комнату злосчастного Вашингтона. Здесь он
переждал немного. Ветер развевал его седые космы и свертывал в неописуемо
ужасные складки его могильный саван. Пробило четверть, и он почувствовал,
что время настало. Он самодовольно хихикнул и повернул за угол; но едва он
ступил шаг, как отшатнулся с жалостным воплем и закрыл побледневшее лицо
длинными костлявыми руками. Прямо перед ним стоял страшный призрак,
недвижный, точно изваяние, чудовищный, словно бред безумца. Голова у него
была лысая, гладкая, лицо толстое, мертвенно-бледное; гнусный смех свел
черты его в вечную улыбку. Из глаз его струились лучи алого света, рот был
как широкий огненный колодец, а безобразная одежда, так похожая на его
собственную, белоснежным саваном окутывала могучую фигуру. На груди у
призрака висела доска с непонятной надписью, начертанной старинными буквами.
О страшном позоре, должно быть, вещала она, о грязных пороках, о диких
злодействах. В поднятой правой руке его был зажат меч из блестящей стали.
Никогда доселе не видав привидений, дух Кентервиля, само собой
разумеется, ужасно перепугался и, взглянув еще раз краешком глаза на
страшный призрак, кинулся восвояси. Он бежал, не чуя под собою ног, путаясь
в складках савана, а заржавленный кинжал уронил по дороге в башмак посла,
где его поутру нашел дворецкий. Добравшись до своей комнаты и почувствовав
себя в безопасности, дух бросился на свое жесткое ложе и спрятал голову под
одеяло. Но скоро в нем проснулась былая кентервильская отвага, и он решил,
как только рассветет, пойти и заговорить с другим привиде-нием. И едва заря
окрасила холмы серебром, он вернулся туда, где встретил ужасный призрак. Он
понимал, что, в конце концов, чем больше привидений, тем лучше, и надеялся с
помощью нового сотоварища управиться с близнецами. Но когда он очутился на
прежнем месте, страшное зрелище открылось его взору. Видно, что-то недоброе
стряслось с призраком. Свет потух в его пустых глазницах, блестящий меч
выпал у него из рук, и весь он как-то неловко и неестественно опирался о
стену. Дух Кентервиля подбежал к нему, обхватил его руками, как вдруг - о,
ужас! - голова покатилась по полу, туловище переломилось пополам, и он
увидел, что держит в объятиях кусок белого полога, а у ног его валяются
метла, кухонный нож и пустая тыква. Не зная, чем объяснить это странное
превращение, он дрожащими руками поднял доску с надписью и при сером
утреннем свете разобрал такие страшные слова:

ДУХ ФИРМЫ ОТИС Единственный подлинный и оригинальный призрак
Остерегайтесь подделок! Все остальные - не настоящие!
Ему стало все ясно. Его обманули, перехитрили, провели! Глаза его
зажглись прежним кентервильским огнем; он заскрежетал беззубыми деснами и,
воздев к небу изможденные руки, поклялся, следуя лучшим образцам старинной
стилистики, что, не успеет Шантеклер дважды протрубить в свой рог, как
свершатся кровавые дела и убийство неслышным шагом пройдет по этому дому.
Едва он произнес эту страшную клятву, как вдалеке с красной черепичной
крыши прокричал петух. Дух залился долгим, глухим и злым смехом и стал
ждать. Много часов прождал он, но петух почему-то больше не запел. Наконец
около половины восьмого шаги горничных вывели его из оцепенения, и он
вернулся к себе в комнату, горюя о несбывшихся планах и напрасных надеждах.
Там, у себя, он просмотрел несколько самых своих любимых книг о старинном
рыцарстве и узнал из них, что всякий раз, когда произносилась эта клятва,
петух пел дважды.
- Да сгубит смерть бессовестную птицу! - забормотал он.- Настанет день,
когда мое копье в твою вонзится трепетную глотку и я услышу твой
предсмертный хрип.
Потом он улегся в удобный свинцовый гроб и оставался там до темноты.

4
Наутро дух чувствовал себя совсем разбитым. Начинало сказываться огромное
напряжение целого месяца. Его нервы были вконец расшатаны, он вздрагивал от
малейшего шороха. Пять дней он не выходил из комнаты и наконец махнул рукой
на кровавое пятно. Если оно не нужно Отисам, значит, они недостойны его.
Очевидно, они жалкие материалисты, совершенно неспособные оценить
символический смысл сверхчувственных явлений. Вопрос о небесных знамениях и
о фазах астральных тел был, конечно, не спорим, особой областью и, по правде
говоря, находился вне его компетенции. Но его священной обязанностью было
появляться еженедельно в коридоре, а в первую и третью среду каждого месяца
усаживаться у окна, что выходит фонарем в парк, и бормотать всякий вздор, и
он не видел возможности без урона для своей чести отказаться от этих
обязанностей. И хотя земную свою жизнь он прожил безнравственно, он проявлял
крайнюю добропорядочность во всем, что касалось мира потустороннего. Поэтому
следующие три субботы он, по обыкновению, от полуночи до трех прогуливался
по коридору, всячески заботясь о том, чтобы его не услышали и не увидели. Он
ходил без сапог, стараясь как можно легче ступать по источенному червями
полу; надевал широкий черный бархатный плащ и никогда не забывал
тщательней-шим образом протереть свои цепи машинным маслом "Восходящее
солнце демократической партии". Ему, надо сказать, нелегко было прибегнуть к
этому последнему средству безопасности. И все же как-то вечером, когда семья
сидела за обедом, он пробрался в комнату к мистеру Отису и стащил бутылочку
машинного масла. Правда, он чувствовал себя немного униженным, но только
поначалу. В конце концов благоразумие взяло верх, и он признался себе, что
изобретение это имеет свои достоинства и в некотором отношении может
сослужить ему службу. Но как ни был он осторожен, его не оставляли в покое.
То и дело он спотыкался в темноте о веревки, протянутые поперек коридора, а
однажды, одетый для роли Черного Исаака, или Охотника из Хоглейских лесов,
он поскользнулся и сильно расшибся, потому что близнецы натерли маслом пол
от входа в гобеленовую залу до верхней площадки дубовой лестницы. Это так
разозлило его, что он решил в последний раз стать на защиту своего
попранного достоинства и своих прав и явиться в следующую ночь дерзким
воспитанникам Итона в знаменитой роли Отважного Рупера, или Безголового
Графа.
Он не выступал в этой роли более семидесяти лет, с тех пор как до того
напугал прелестную леди Барбару Модиш, что она отказала своему жениху, деду
нынешнего лорда Кентервиля, и убежала в Гретна-Грин с красавцем Джеком
Каслтоном; она заявила при этом, что ни за что на свете не войдет в семью,
где считают позволительным, чтоб такие ужасные призраки разгуливали в
сумерки по террасе. Бедный Джек вскоре погиб на Вондсвортском лугу от пули
лорда Кентервиля, а сердце леди Барбары было разбито, и она меньше чем через
год умерла в Танбридж-Уэллс,- так что это выступление в любом смысле имело
огромный успех. Однако для этой роли требовался очень сложный грим,- если
допустимо воспользоваться театральным термином применительно к одной из
глубочайших тайн мира сверхъестественного, или, по-научному, "естественного
мира высшего порядка",- и он потратил добрых три часа на приготовления.
Наконец все было готово, и он остался очень доволен своим видом. Большие
кожаные ботфорты, которые полага-лись к этому костюму, были ему, правда,
немного велики, и один из седельных пистолетов куда-то запропастился, но в
целом, как ему казалось, он приоделся на славу. Ровно в четверть второго он
выскользнул из панели и прокрался по коридору. Добравшись до комнаты
близнецов (она, кстати сказать, называлась "Голубой спальней", по цвету
обоев и портьер), он заметил, что дверь немного приоткрыта. Желая как можно
эффектнее обставить свой выход, он широко распахнул ее... и на него
опрокинулся огромный кувшин с водой, который пролетел на вершок от его
левого плеча, промочив его до нитки. В ту же минуту он услышал взрывы хохота
из-под балдахина широкой постели.
Нервы его не выдержали. Он кинулся со всех ног в свою комнату и на другой
день слег от простуды. Хорошо еще, что он выходил без головы, а то не
обошлось бы без серьезных осложнений. Только это его и утешало.
Теперь он оставил всякую надежду запугать этих грубиянов американцев и
большей частью довольствовался тем, что бродил по коридору в войлочных
туфлях, замотав шею толстым красным шарфом, чтобы не простыть, и с маленькой
аркебузой в руках на случай нападения близнецов. Последний удар был нанесен
ему девятнадцатого сентября. В этот день он спустился в холл, где, как он
знал, его никто не потревожит, и про себя поиздевался над сделанными у
Сарони большими фотографиями посла Соединенных Штатов и его супруги,
заменившими фамильные портреты Кентервилей. Одет он был просто, но
аккуратно, в длинный саван, кое-где попорченный могильной плесенью. Нижняя
челюсть его была подвязана желтой косынкой, а в руке он держал фонарь и
заступ, какими пользуются могильщики. Собственно говоря, он был одет для
роли Ионы Непогребенного, или Похитителя Трупов с Чертсейского Гумна, одного
из своих лучших созданий. Эту роль прекрасно помнили все Кентервили, и не
без причины, ибо как раз тогда они поругались со своим соседом лордом
Раффордом. Было уже около четверти третьего, и сколько он ни прислушивался,
не слышно было ни шороха. Но когда он стал потихоньку пробираться к
библиотеке, чтобы взглянуть, что осталось от кровавого пятна, из темного
угла внезапно выскочили две фигурки, исступленно замахали руками над головой
и завопили ему в самое ухо: "У-у-у!"
Охваченный паническим страхом, вполне естественным в данных
обстоятельствах, он кинулся к лестнице, но там его подкарауливал Вашингтон с
большим садовым опрыскивателем; окруженный со всех сторон врагами и
буквально припертый к стенке, он юркнул в большую железную печь, которая, к
счастью, не была затоплена, и по трубам пробрался в свою комнату - грязный,
растерзанный, исполненный отчаяния.
Больше он не предпринимал ночных вылазок. Близнецы несколько раз
устраивали на него засады и каждый вечер, к великому неудовольствию
родителей и прислуги, посыпали пол в коридоре ореховой скорлупой, но все
безрезультатно. Дух, по-видимому, счел себя настолько обиженным, что не
желал больше выходить к обитателям дома. Поэтому мистер Отис снова уселся за
свой труд по истории демократической партии, над которым работал уже много
лет; миссис Отис организовала великолепный, поразивший все графство пикник
на морском берегу,- все кушанья были приготовлены из моллюсков; мальчики
увлеклись лакроссом, покером, юкром и другими американскими национальными
играми. А Вирджиния каталась по аллеям на своем пони с молодым герцогом
Чеширским, проводившим в Кентервильском замке последнюю неделю своих
каникул. Все решили, что привидение от них съехало, и мистер Отис известил
об этом в письменной форме лорда Кентервиля, который в ответном письме
выразил по сему поводу свою радость и поздравил достойную супругу посла.
Но Отисы ошиблись. Привидение не покинуло их дом и, хотя было теперь
почти инвалидом, все же не думало оставлять их в покое,- особенно с тех пор,
как ему стало известно, что среди гостей находится молодой герцог Чеширский,
двоюродный внук того самого лорда Фрэнсиса Стилтона, который поспорил
однажды на сто гиней с полковником Карбери, что сыграет в кости с духом
Кентервиля; поутру лорда Стилтона нашли на полу ломберной разбитого
параличом, и, хотя он дожил до преклонных лет, он мог произнести лишь два
слова: "шестерка дубль". Эта история в свое время очень нашумела, хотя из
уважения к чувствам обеих благородных семей ее всячески старались замять.
Подробности ее можно найти в третьем томе сочинения лорда Тэттла
"Воспоминания о принце-регенте и его друзьях". Духу, естественно, хотелось
доказать, что он не утратил прежнего влияния на Стилтонов, с которыми к тому
же состоял в дальнем родстве: его кузина была замужем вторым браком за
монсеньером де Балкли, а от него, как всем известно, ведут свой род герцоги
Чеширские.
Он даже начал работать над возобновлением своей знаменитой роли
Монах-вампир, или Бескровный Бенедиктинец, в которой решил предстать перед
юным поклонником Вирджинии. Он был так страшен в этой роли, что когда его
однажды, в роковой вечер под новый 1764 год, увидела старая леди Стартап,
она издала несколько истошных криков, и с ней случился удар. Через три дня
она скончалась, лишив Кентервилей, своих ближайших родственников, наследства
и оставив все своему лондонскому аптекарю.
Но в последнюю минуту страх перед близнецами помешал привидению покинуть
свою комнату, и маленький герцог спокойно проспал до утра под большим
балдахином с плюмажами в королевской опочивальне. Во сне он видел Вирджинию.

5
Несколько дней спустя Вирджиния и ее златокудрый кавалер поехали кататься
верхом на Броклейские луга, и она, пробираясь сквозь живую изгородь, так
изорвала свою амазонку, что, вернувшись домой, решила потихоньку от всех
подняться к себе по черной лестнице. Когда она пробегала мимо гобеленовой
залы, дверь которой была чуточку приоткрыта, ей показалось, что в комнате
кто-то есть, и, полагая, что это камеристка ее матери, иногда сидевшая здесь
с шитьем, она собралась было попросить ее зашить платье. К несказанному ее
удивлению, это оказался сам кентервильский дух! Он сидел у окна и следил
взором, как облетает под ветром непрочная позолота с пожелтевших деревьев и
как в бешеной пляске мчатся по длинной аллее красные листья. Голову он
уронил на руки, и вся поза его выражала безнадежное отчаянье. Таким
одиноким, таким дряхлым показался он маленькой Вирджинии, что она, хоть и
подумала сперва убежать и запереться у себя, пожалела его и захотела
утешить. Шаги ее были так легки, а грусть его до того глубока, что он не
заметил ее присутствия, пока она не заговорила с ним.
- Мне очень жаль вас,- сказала она.- Но завтра мои братья возвращаются в
Итон, и тогда, если вы будете хорошо себя вести, вас никто больше не обидит.
- Глупо просить меня, чтобы я хорошо вел себя,- ответил он, с удивлением
разглядывая хорошенькую девочку, которая решилась заговорить с ним,- просто
глупо! Мне положено греметь цепями, стонать в замочные скважины и
разгуливать по ночам - если ты про это. Но в этом же весь смысл моего
существования!
- Никакого смысла тут нет, и вы сами знаете, что были скверный. Миссис
Амни рассказала нам еще в первый день после нашего приезда, что вы убили
жену.
- Допустим,- сварливо ответил дух,- но это дела семейные и никого не
касаются.
- Убивать вообще нехорошо,- сказала Вирджиния, которая иной раз проявляла
милую пуританскую нетерпи- мость, унаследованную ею от какого-то предка из
Новой, Англии.
- Терпеть не могу ваш дешевый, беспредметный ригоризм! Моя жена была
очень дурна собой, ни разу не сумела прилично накрахмалить мне брыжи и
ничего не смыслила в стряпне. Ну хотя бы такое: однажды я убил в Хоглейском
лесу оленя, великолепного самца-одногодка,- как ты думаешь, что нам из него
приготовили? Да что теперь толковать,- дело прошлое! И все же, хоть я и убил
жену, по-моему, не очень любезно было со стороны моих шуринов заморить меня
голодом.
- Они заморили вас голодом? О господин дух, то есть, я хотела сказать,
сэр Симон, вы, наверно, голодный? У меня в сумке есть бутерброд. Вот,
пожалуйста!
- Нет, спасибо. Я давно ничего не ем. Но все же ты очень добра, и вообще
ты гораздо лучше всей своей противной, невоспитанной, вульгарной и
бесчестной семьи.
- Не смейте так говорить! - крикнула Вирджиния, топнув ножкой.- Сами вы
противный, невоспитанный, гадкий и вульгарный, а что до честности, так вы
сами знаете, кто таскал у меня из ящика краски, чтобы рисовать это дурацкое
пятно. Сперва вы забрали все красные краски, даже киноварь, и я не могла
больше рисовать закаты, потом взяли изумрудную зелень и желтый хром; и
напоследок у меня остались только индиго и белила, и мне пришлось рисовать
только лунные пейзажи, а это навевает тоску, да и рисовать очень трудно. Я
никому не сказала, хоть и сердилась. И вообще все это просто смешно: ну где
видали вы кровь изумрудного цвета?
- А что мне оставалось делать? - сказал дух, уже не пытаясь спорить.-
Теперь непросто достать настоящую кровь, и поскольку твой братец пустил в
ход свой Образцовый Очиститель, я счел возможным воспользоваться твоими
красками. А цвет, знаешь ли, кому какой нравится. У Кентервилей, к примеру,
кровь голубая, самая голубая во всей Англии. Впрочем, вас, американцев,
такого рода вещи не интересуют.
- Ничего вы не понимаете. Поехали бы лучше в Америку, да подучились
немного. Папа с радостью устроит вам бесплатный билет, и хотя на спиртное и,
наверно, на спиритическое пошлина очень высокая, вас на таможне пропустят
без всяких. Все чиновники там - демократы. А в Нью-Йорке вас ждет
колоссальный успех. Я знаю многих людей, которые дали бы сто тысяч долларов
за обыкновенного деда, а за семейное привидение - и того больше.
- Боюсь, мне не понравится ваша Америка.
- Потому что там нет ничего допотопного или диковинного? - съязвила
Вирджиния.
- Ничего допотопного? А ваш флот? Ничего диковинного? А ваши нравы?
- Прощайте! Пойду попрошу папу, чтобы он оставил близнецов дома еще на
недельку.
- Не покидайте меня, мисс Вирджиния! - воскликнул дух.- Я так одинок, так
несчастен! Право, я не знаю, как мне быть. Мне хочется уснуть, а я не могу.
- Что за глупости! Для этого надо только улечься в постель и задуть
свечу. Не уснуть куда труднее, особенно в церкви. А уснуть совсем просто.
Это и грудной младенец сумеет.
- Триста лет я не ведал сна,- печально промолвил дух, и прекрасные
голубые глаза Вирджинии широко раскрылись от удивления.- Триста лет я не
спал, я так истомился душой!
Вирджиния сделалась очень печальной, и губки ее задрожали, как лепестки
розы. Она подошла к нему, опустилась на колени и заглянула в его старое,
морщинистое лицо.
- Бедный мой призрак,- прошептала она,- разве негде тебе лечь и уснуть?
- Далеко-далеко, за сосновым бором,- ответил он тихим, мечтательным
голосом,- есть маленький сад. Трава там густая и высокая, там белеют звезды
цикуты, и всю ночь там поет соловей. Он поет до рассвета, и холодная
хрустальная луна глядит с вышины, а исполинское тисовое дерево простирает
свои руки над спящими.
Глаза Вирджинии заволоклись слезами, и она спрятала лицо в ладони.
- Это Сад Смерти? - прошептала она.
- Да, Смерти. Смерть, должно быть, прекрасна. Лежишь в мягкой сырой
земле, и над тобою колышутся травы, и слушаешь тишину. Как хорошо не знать
ни вчера, ни завтра, забыть время, простить жизнь, изведать покой. В твоих
силах помочь мне. Тебе легко отворить врата Смерти, ибо с тобой Любовь, а
Любовь сильнее Смерти.
Вирджиния вздрогнула, точно ее пронизал холод;
воцарилось короткое молчание. Ей казалось, будто она видит страшный сон.
И опять заговорил дух, и голос его был как вздохи ветра.
- Ты читала древнее пророчество, начертанное на окне библиотеки?
- О, сколько раз! - воскликнула девочка, вскинув головку.- Я его наизусть
знаю. Оно написано такими странными черными буквами, что их сразу и не
разберешь. Там всего шесть строчек:
Когда заплачет, не шутя,
Здесь златокудрое дитя
Молитва утолит печаль
И зацветет в саду миндаль -
Тогда взликует этот дом,
И дух уснет, живущий в нем .
Только я не понимаю, что все это значит.
- Это значит,- печально промолвил дух,- что ты должна оплакать мои
прегрешения, ибо у меня самого нет слез, и помолиться за мою душу, ибо нет у
меня веры. И тогда, если ты всегда была доброй, любящей и нежной, Ангел
Смерти смилуется надо мной. Страшные чудовища явятся тебе в ночи и станут
нашептывать злые слова, но они не сумеют причинить тебе вред, потому что вся
злокозненность ада бессильна пред чистотою ребенка.
Вирджиния не отвечала, и, видя, как низко склонила она свою златокудрую
головку, дух принялся в отчаянии ломать руки. Вдруг девочка встала. Она была
бледна, и глаза ее светились удивительным огнем.
- Я не боюсь,- сказала она решительно.- Я попрошу Ангела помиловать вас.
Едва слышно вскрикнув от радости, он поднялся на ноги, взял ее руку, и
наклонившись со старомодной грацией, поднес к губам. Пальцы его были холодны
как лед, губы жгли как огонь, но Вирджиния не дрогнула и не отступила, и он
повел ее через полутемную залу. Маленькие охотники на поблекших зеленых
гобеленах трубили в свои украшенные кистями рога и махали крошечными
ручками, чтоб она вернулась назад. "Вернись, маленькая Вирджиния! - кричали
они.- Вернись!"
Но дух крепче сжал ее руку, и она закрыла глаза. Пучеглазые чудовища с
хвостами ящериц, высеченные на камине, смотрели на нее и шептали: "Берегись,
маленькая Вирджиния, берегись! Что, если мы больше не увидим тебя?" Но дух
скользил вперед все быстрее, и Вирджиния не слушала их,
Когда они дошли до конца залы, он остановился и тихо произнес несколько
непонятных слов. Она открыла глаза и увидела, что стена растаяла, как туман,
и за ней разверзлась черная пропасть. Налетел ледяной ветер, и она
почувствовала, как кто-то потянул ее за платье.
- Скорее, скорее! - крикнул дух.- Не то будет поздно.
И деревянная панель мгновенно сомкнулась за ними, и гобеленовый зал
опустел.

6
Когда минут через десять гонг зазвонил к чаю И Вирджиния не спустилась в
библиотеку, миссис Отис послала за ней одного из лакеев. Вернувшись, он
объявил, что не мог сыскать ее. Вирджиния всегда выходила под вечер за
цветами для обеденного стола, и поначалу у миссис Отис не возникло никаких
опасений. Но когда пробило шесть, а Вирджинии все не было, мать не на шутку
встревожилась и велела мальчикам искать сестру в парке, а сама вместе с
мистером Отисом обошла весь дом. В половине седьмого мальчики вернулись и
сообщили, что не обнаружили никаких следов Вирджинии. Все были крайне
встревожены и не знали, что предпринять, когда вдруг мистер Отис вспомнил,
что позволил цыганскому табору остановиться у него в поместье. Он тотчас
отправился со старшим сыном и двумя работниками в Блэкфелский лог, где, как
он знал, стояли цыгане. Маленький герцог, страшно взволнованный, во что. бы
то ни стало хотел идти с ними, но мистер Отис боялся, что будет драка, и не
взял его. Цыган на месте уже не было, и, судя по тому, что костер еще
теплился и на траве валялись кастрюли, они уехали в крайней спешке. Отправив
Вашингтона и работников осмотреть окрестности, мистер Отис побежал домой и
разослал телеграммы полицейским инспекторам по всему графству, прося
разыскать маленькую девочку, похищенную бродягами или цыганами. Затем он
велел подать коня и, заставив жену и мальчиков сесть за обед, поскакал с
грумом по дороге, ведущей в Аскот. Но не успели они отъехать и двух миль,
как услышали за собой стук копыт. Оглянувшись, мистер Отис увидел, что его
догоняет на своем пони маленький герцог, без шляпы, с раскрасневшимся от
скачки лицом.
- Простите меня, мистер Отис,- сказал мальчик, переводя дух,- но я не
могу обедать, пока не сыщется Вирджиния. Не сердитесь, но если б в прошлом
году вы согласились на нашу помолвку, ничего подобного не случилось бы. Вы
ведь не отошлете меня, правда? Я не хочу домой и никуда не уеду!
Посол не сдержал улыбки при взгляде на этого ми-лого ослушника. Его
глубоко тронула преданность маль-чика, и, нагнувшись с седла, он ласково
потрепал его по плечу.
- Что ж, ничего не поделаешь,- сказал он,- коли вы не хотите вернуться,
придется взять вас с собой, только надо будет купить вам в Аскоте шляпу.
- Не нужно мне шляпы! Мне нужна Вирджиния! - засмеялся маленький герцог,
и они поскакали к железнодо-рожной станции.
Мистер Отис спросил начальника станции, не видел ли кто на платформе
девочки, похожей по приметам на Вирджинию, но никто не мог сказать ничего
определенного. Начальник станции все же протелеграфировал по линии и уверил
мистера Отиса, что для розысков будут приняты все меры; купив маленькому
герцогу шляпу в лавке, владелец которой уже закрывал ставни, посол поехал в
деревню Бексли, что в четырех милях от станции, где, как ему сообщили, был
большой общинный выпас и часто собирались цыгане. Спутники мистера Отиса
разбудили сельского полисмена, но ничего от него не добились и, объехав луг,
повернули домой. До замка они добрались только часам к одиннадцати, усталые,
разбитые, на грани отчаяния. У ворот их дожидались Вашингтон и близнецы с
фонарями: в парке было уже темно. Они сообщили, что никаких следов Вирджинии
не обнаружено. Цыган догнали на Броклейских лугах, но девочки с ними не
было. Свой внезапный отъезд они объяснили тем, что боялись опоздать на
Чертонскую ярмарку, так как перепутали день ее открытия. Цыгане и сами
встревожились, узнав об исчезновении девочки, и четверо из них остались
помогать в розысках, поскольку они были очень признательны мистеру Отису за
то, что он позволил им остановиться в поместье. Обыскали пруд, славившийся
карпами, обшарили каждый уголок в замке,- все напрасно. Было ясно, что в эту
по крайней мере ночь Вирджинии с ними не будет. Мистер Отис и мальчики,
опустив голову, пошли к дому, а грум вел за ними обоих лошадей и пони. В
холле их встретило несколько измученных слуг, а в библиотеке на диване
лежала миссис Отис, чуть не обезумевшая от страха и тревоги; старуха
домоправительница смачивала ей виски одеколоном. Мистер Отис уговорил жену
покушать и велел подать ужин. Это был грустный ужин. Все приуныли, и даже
близнецы притихли и не баловались: они очень любили сестру.
После ужина мистер Отис, как ни упрашивал его маленький герцог, отправил
всех спать, заявив, что ночью все равно ничего не сделаешь, а утром он
срочно вызовет по телеграфу сыщиков из Скотланд-Ярда. Когда они выходили из
столовой, церковные часы как раз начали отбивать полночь, и при звуке
последнего удара что-то вдруг затрещало и послышался громкий возглас.
Оглушительный раскат грома сотряс дом, звуки неземной музыки полились в
воздухе; и тут на верхней площадке лестницы с грохотом отвалился кусок
панели, и, бледная как полотно, с маленькой шкатулкой в руках, из стены
выступила Вирджиния.
В мгновение ока все были возле нее. Миссис Отис нежно обняла ее,
маленький герцог осыпал ее пылкими поцелуями, а близнецы принялись кружиться
вокруг в дикой воинственной пляске.
- Где ты была, дитя мое? - строго спросил мистер Отис: он думал, что она
сыграла с ними какую-то злую шутку.- Мы с Сеслом объехали пол-Англии,
разыскивая тебя, а мама чуть не умерла от страха. Никогда больше не шути так
с нами.
- Дурачить можно только духа, только духа! - вопили близнецы, прыгая как
безумные.
- Милая моя, родная, нашлась, слава богу,- твердила миссис Отис. целуя
дрожащую девочку и разглаживая ее спутанные золотые локоны,- никогда больше
не покидай меня.
- Папа,- сказала Вирджиния спокойно,- Я провела весь вечер с духом. Он
умер, и вы должны пойти взглянуть на него. Он был очень дурным при жизни, но
раскаялся в своих грехах и подарил мне на память эту шкатулку с чудесными
драгоценностями.
Все глядели на нее в немом изумлении, но она оставалась серьезной и
невозмутимой. И она повела их через отверстие в панели по узкому потайному
коридорчику; Вашингтон со свечой, которую он прихватил со стола, замыкал
процессию. Наконец они дошли до тяжелой дубовой двери на больших петлях,
утыканной ржавыми гвоздями. Вирджиния прикоснулась к двери, та распахнулась,
и они очутились в низенькой каморке со сводчатым потолком и зарешеченным
окошком. К огромному железному кольцу, вделанному в стену, был прикован
цепью страшный скелет, распростертый на каменном полу. Казалось, он хотел
дотянуться своими длинными пальцами до старинного блюда и ковша,
поставленных так, чтоб их нельзя было достать. Ковш, покрытый изнутри
зеленой плесенью, был, очевидно, когда-то наполнен водой. На блюде осталась
лишь горстка пыли. Вирджиния опустилась на колени возле скелета и, сложив
свои маленькие ручки, начала тихо молиться; пораженные, созерцали они
картину ужасной трагедии, тайна которой открылась им.
- Глядите! - воскликнул вдруг один из близнецов, глянув в окно, чтобы
определить, в какой части замка находится каморка.- Глядите! Сухое
миндальное дерево расцвело. Светит луна, и мне хорошо видны цветы.
- Бог простил его! - сказала Вирджиния, вставая, И лицо ее словно
озарилось лучезарным светом.
- Вы ангел! - воскликнул молодой герцог, обнимая и целуя ее.

7
Четыре дня спустя после этих удивительных событий, за час до полуночи, из
Кентервильского замка тронулся траурный кортеж. Восемь черных коней везли
катафалк, и у каждого на голове качался пышный страусовый султан; богатый
пурпурный покров с вытканным золотом гербом Кентервилей был наброшен на
свинцовый гроб, и слуги с факелами шли по обе стороны экипажей - процессия
Производила неизгладимое впечатление. Ближайший родственник усопшего лорд
Кентервиль, специально прибывший на похороны из Уэльса, ехал вместе с
маленькой Вирджинией в первой карете. Потом ехал посол Соединенных Штатов с
супругой, за ними Вашингтон и три мальчика. В последней карете сидела миссис
Амни - без слов было ясно, что, поскольку привидение пугало ее больше
пятидесяти лет, она имеет право проводить его до могилы. В углу погоста, под
тисовым деревом, была вырыта огромная могила, и преподобный Огастес Дэмпир с
большим чувством прочитал заупокойную молитву. Когда пастор умолк, слуги, по
древнему обычаю рода Кентервилей, потушили свои факелы, а когда гроб стали
опускать в могилу, Вирджиния подошла к нему и возложила на крышку большой
крест, сплетенный из белых и розовых цветов миндаля. В этот миг луна тихо
выплыла из-за тучи и залила серебром маленькое кладбище, а в отдаленной роще
раздались соловьиные трели Вирджиния вспомнила про Сад Смерти, о котором
рассказы--вал дух. Глаза ее наполнились слезами, и всю дорогу домой она едва
проронила слово.
На следующее утро, когда лорд Кентервиль стал собираться обратно в
Лондон, мистер Отис завел с ним разговор о драгоценностях, подаренных
Вирджинии привидением. Они были великолепны, особенно рубиновое ожерелье в
венецианской оправе - редкостный образец работы XVI века; их ценность была
так велика, что мистер Отис не считал возможным разрешить своей дочери
принять их.
- Милорд,- сказал он,- я знаю, что в вашей стране закон о "мертвой руке"
распространяется как на земельную собственность, так и на фамильные
драгоценности, и у меня нет сомнения, что эти вещи принадлежат вашему роду
или, во всяком случае, должны ему принадлежать. Посему я прошу вас забрать
их с собой в Лондон и впредь рассматривать как часть вашего имущества,
возвращенную вам при несколько необычных обстоятельствах. Что касается моей
дочери, то она еще ребенок и пока, слава богу, не слишком интересуется
всякими дорогими безделушками. К тому же миссис Отис сообщила мне,- а она,
должен сказать, провела в юности несколько зим в Бостоне и прекрасно
разбирается в искусстве,- что за эти безделушки можно выручить солидную
сумму. По причине вышеизложенного, лорд Кентервиль, я, как вы понимаете, не
могу согласиться, чтобы они перешли к кому-нибудь из членов моей семьи. Да и
вообще вся эта бессмысленная мишура, необходимая для поддержания престижа
британской аристократии, совершенно ни к чему тем, кто воспитан в строгих и,
я бы сказал, непоколебимых принципах республиканской простоты. Не скрою,
впрочем, что Вирджинии очень хотелось бы сохранить, с вашего позволения,
шкатулку в память о вашем несчастном заблудшем предке. Вещь эта старая,
ветхая, и вы, быть может, исполните ее просьбу. Я же со своей стороны,
признаться, крайне удивлен, что моя дочь проявляет такой интерес к
средневековью, и способен объяснить это лишь тем, что Вирджиния родилась в
одном из пригородов Лондона, когда миссис Отис возвращалась из поездки в
Афины.
Лорд Кентервиль с должным вниманием выслушал почтенного посла, лишь
изредка принимаясь теребить седой ус, чтобы скрыть невольную улыбку. Когда
мистер Отис кончил, лорд Кентервиль крепко пожал ему руку.
- Дорогой сэр,- сказал он,- ваша прелестная дочь немало сделала для моего
злополучного предка, сэра Симона, и я, как и все мои родственники, весьма
обязан ей за ее редкую смелость и самоотверженность. Драгоценности
принадлежат ей одной, и если бы я забрал их у нее, я проявил бы такое
бессердечие, что этот старый грешник, самое позднее через две недели, вылез
бы из могилы, дабы отравить мне остаток дней моих. Что же касается их
принадлежности к майорату, то в него не входит вещь, не упомянутая в
завещании или другом юридическом документе, а об этих драгоценностях нигде
нет ни слова. Поверьте, у меня на них столько же прав, сколько у вашего
дворецкого, и я не сомневаюсь, что, когда мисс Вирджиния подрастет, она с
удовольствием наденет эти украшения. К тому же вы забыли, мистер Отис, что
купили замок с мебелью и привидением, а тем самым к вам отошло все, что
принадлежало привидению. И хотя сэр Симон проявлял по ночам большую
активность, юридически он оставался мертв, и вы законно унаследовали все его
состояние.
Мистер Отис был весьма огорчен отказом лорда Кентервиля и просил его еще
раз хорошенько все обдумать, но добродушный пэр остался непоколебим и в
конце концов уговорил посла оставить дочери драгоценности; когда же весной
1890 года молодая герцогиня Чеширская представлялась королеве по случаю
своего бракосочетания, ее драгоценности оказались предметом всеобщего
внимания. Ибо Вирджиния получила герцогскую корону, которую получают в
награду все благонравные американские девочки. Она вышла замуж за своего
юного поклонника, едва он достиг совершеннолетия, и они оба были так милы и
так влюблены друг в друга, что все радовались их счастью, кроме старой
маркизы Дамблтон, которая пыталась пристроить за герцога одну из своих семи
незамужних дочек, для чего дала не менее трех обедов, очень дорого ей
стоивших. Как ни странно, но к недовольным поначалу примкнул и мистер Отис.
При всей своей любви к молодому герцогу, он, по теоретическим соображениям,
оставался Врагом любых титулов и, как он заявлял, "опасался, что
расслабляющее влияние приверженной наслаждениям аристократии может
поколебать незыблемые принципы республиканской простоты". Но его скоро
удалось уговорить, и когда он вел свою дочь под руку к алтарю церкви святого
Георгия, что на Ганновер-сквер, то во всей Англии, мне кажется, не нашлось
бы человека более гордого собой.
По окончании медового месяца герцог и герцогиня отправились в
Кентервильский замок и на второй день пошли на заброшенное кладбище близ
сосновой рощи. Долго не могли они придумать эпитафию для надгробия сэра
Симона и под конец решили просто вытесать там его инициалы и стихи,
начертанные на окне библиотеки. Герцогиня убрала могилу розами, которые
принесла с собой, и, немного постояв над нею, они вошли в полуразрушенную
старинную церковку. Герцогиня присела на упавшую колонну, а муж,
расположившись у ее ног, курил сигарету и глядел в ее ясные глаза. Вдруг он
отбросил сигарету, взял герцогиню за руку и сказал:
- Вирджиния, у жены не должно быть секретов от мужа.
- А у меня и нет от тебя никаких секретов, дорогой Сесл.
- Нет, есть,- ответил он с улыбкой.- Ты никогда не рассказывала мне, что
случилось, когда вы заперлись вдвоем с привидением.
- Я никому этого не рассказывала, Сесл,- сказала Вирджиния серьезно.
- Знаю, но мне ты могла бы рассказать.
- Не спрашивай меня об этом, Сесл, я правда не могу тебе рассказать.
Бедный сэр Симон! Я стольким ему обяза-на! Нет, не смейся, Сесл, это в самом
деле так. Он открыл мне, что такое Жизнь, и что такое Смерть, и почему
Любовь сильнее Жизни и Смерти.
Герцог встал и нежно поцеловал свою жену.
- Пусть эта тайна остается твоей, лишь бы сердце твое принадлежало мне,-
шепнул он.
- Оно всегда было твоим, Сесл.
- Но ты ведь расскажешь когда-нибудь все нашим детям? Правда?
Вирджиния вспыхнула.




Рыбак и его душа


 Каждый вечер выходил молодой Рыбак на ловлю и забрасывал
в море сети.
Когда ветер был береговой, у Рыбака ничего не ловилось или ловилось, но
мало, потому что это злобный ветер, у него черные крылья, и буйные волны
вздымаются навстречу ему. Но когда ветер был с моря, рыба поднималась из
глубин, сама заплывала в сети, и Рыбак относил ее на рынок и там продавал
ее.
Каждый вечер выходил молодой Рыбак на ловлю, и вот однажды такою тяжелою
показалась ему сеть, что трудно было поднять ее в лодку. И Рыбак, усмехаясь,
подумал:
"Видно, я выловил из моря всю рыбу, или попалось мне, на удивление людям,
какое-нибудь глупое чудо морское, или моя сеть принесла мне такое
страшилище, что великая наша королева пожелает увидеть его".
И, напрягая силы, он налег на грубые канаты, так что длинные вены, точно
нити голубой эмали на бронзовой вазе, означились у него на руках. Он потянул
тонкие бечевки, и ближе и ближе большим кольцом подплыли к нему плоские
пробки, и сеть, наконец, поднялась на поверхность воды.
Но не рыба оказалась в сети, не страшилище, не подводное чудо, а
маленькая Дева морская, которая крепко спала.
Ее волосы были подобны влажному золотому руну, и каждый отдельный волос
был как тонкая нить из золота, опущенная в хрустальный кубок. Ее белое тело
было как из слоновой кости, а хвост жемчужно-серебряный. Жемчужно-серебряный
был ее хвост, и зеленые водоросли обвивали его. Уши ее были похожи на
раковины, а губы -- на морские кораллы. Об ее холодные груди бились холодные
волны, и на ресницах ее искрилась соль.
Так прекрасна была она, что, увидев ее, исполненный восхищения юный Рыбак
потянул к себе сети и, перегнувшись через борт челнока, охватил ее стан
руками. Но только он к ней прикоснулся, она вскрикнула, как вспугнутая
чайка, и пробудилась от сна, и в ужасе взглянула на него аметистово-лиловыми
глазами, и стала биться, стараясь вырваться. Но он не отпустил ее и крепко
прижал к себе.
Видя, что ей не уйти, заплакала Дева морская.
-- Будь милостив, отпусти меня в море, я единственная дочь Морского царя,
и стар и одинок мой отец. Но ответил ей юный Рыбак:
-- Я не отпущу тебя, покуда ты не дашь мне обещания, что на первый мой
зов ты поднимешься ко мне из глубины И будешь петь для меня свои песни:
потому что нравится рыбам пение Обитателей моря, и всегда будут полны мои
сети.
-- А ты и вправду отпустишь меня, если дам тебе такое обещание? --
спросила Дева морская.
-- Воистину так, отпущу,-- ответил молодой Рыбак. И она дала ему
обещание, которого он пожелал, и подкрепила свое обещание клятвою Обитателей
моря, и разомкнул тогда Рыбак свои объятья, и, все еще трепеща от какого-то
странного страха, она опустилась на дно.

x x x Каждый вечер выходил молодой Рыбак на ловлю и звал к себе Деву
морскую. И она поднималась из вод и пела ему свои песни.
Вокруг нее резвились дельфины, и дикие чайки летали над ее головой.
И она пела чудесные песни. Она пела о Жителях моря, что из пещеры в
пещеру гоняют свои стада и носят детенышей у себя на плечах; о Тритонах,
зеленобородых, с волосатою грудью, которые трубят в витые раковины во время
шествия Морского царя; о царском янтарном чертоге -- у него изумрудная
крыша, а полы из ясного жемчуга; о подводных садах, где колышутся целыми
днями широкие кружевные веера из кораллов, а над ними проносятся рыбы,
подобно серебряным птицам; и льнут анемоны к скалам, и розовые пескари
гнездятся в желтых бороздках песка. Она пела об огромных китах, приплывающих
из северных морей, с колючими сосульками на плавниках; о Сиренах, которые
рассказывают такие чудесные сказки, что купцы затыкают себе уши воском,
чтобы не броситься в воду и не погибнуть в волнах; о затонувших галерах, у
которых длинные мачты, за их снасти ухватились матросы, да так и закоченели
навек, а в открытые люки вплывает макрель и свободно выплывает оттуда; о
малых ракушках, великих путешественницах: они присасываются в килях кораблей
и объезжают весь свет; о каракатицах, живущих на склонах утесов: она
простирает свои длинные черные руки, и стоит им захотеть, будет ночь. Она
пела о моллюске-наутилусе: у него свой собственный опаловый ботик,
управляемый шелковым парусом; и о счастливых Тритонах, которые играют на
арфе и чарами могут усыпить самого Осьминога Великого; и о маленьких детях
моря, которые поймают черепаху и со смехом катаются на ее скользкой спине; и
о Девах морских, что нежатся в белеющей пене и простирают руки к морякам; и
о моржах с кривыми клыками, и о морских конях, у которых развевается грива.
И пока она пела, стаи тунцов, чтобы послушать ее, выплывали из морской
глубины, и молодой Рыбак ловил их, окружая своими сетями, а иных убивал
острогою. Когда же челнок у него наполнялся. Дева морская, улыбнувшись ему,
погружалась в море.
И все же она избегала к нему приближаться, чтобы он не коснулся ее. Часто
он молил ее и' звал, но она не подплывала ближе.
Когда же он пытался схватить ее, она ныряла, как ныряют тюлени, и больше
в тот день не показывалась. И с каждым днем ее песни все сильнее пленяли
его. Так сладостен был ее голос, что Рыбак забывал свой челнок, свои сети, и
добыча уже не прельщала его. Мимо него проплывали целыми стаями
золотоглазые, с алыми плавниками, тунцы, а он и не замечал их. Праздно
лежала у него под рукой острога, и его корзины, сплетенные из ивовых
прутьев, оставались пустыми. Полураскрыв уста и с затуманенным от упоения
взором неподвижно сидел он в челноке, и слушал, и слушал, пока не
подкрадывались к нему туманы морские и блуждающий месяц не пятнал серебром
его загорелое тело.
В один из таких вечеров он вызвал ее и сказал:
-- Маленькая Дева морская, маленькая Дева морская, я люблю тебя. Будь
моей женою, потому что я люблю тебя. Но Дева морская покачала головой и
ответила:
-- У тебя человечья душа! Прогони свою душу прочь, и мне можно будет тебя
полюбить.
И сказал себе юный Рыбак:
-- На что мне моя душа? Мне не дано ее видеть. Я не могу прикоснуться к
ней. Я не знаю, какая она. И вправду: я прогоню ее прочь, и будет мне
великая радость.
И он закричал от восторга и, встав в своем расписном челноке, простер
руки к Деве морской.
-- Я прогоню свою душу,-- крикнул он,-- и ты будешь моей юной женой, и
мужем я буду тебе, и мы поселимся в пучине, и ты покажешь мне все, о чем
пела, и я сделаю все, что захочешь, и жизни наши буду навек неразлучны.
И засмеялась от радости Дева морская, и закрыла лицо руками.
-- Но как же мне прогнать мою душу? -- закричал молодой Рыбак.-- Научи
меня, как это делается, и я выполню все, что ты скажешь.
-- Увы! Я сама не знаю! --ответила Дева морская.-- У нас, Обитателей
моря, никогда не бывало души.
И, горестно взглянув на него, она погрузилась в пучину.

x x x На следующий день рано утром, едва солнце поднялось над холмом на
высоту ладони, юный Рыбак подошел к дому Священника и трижды постучался в
его дверь.
Послушник взглянул через решетку окна и, когда увидал, кто пришел,
отодвинул засов и сказал:
-- Войди!
И юный Рыбак вошел и преклонил колени на душистые Тростники, покрывавшие
пол, и обратился к Священнику, читавшему Библию, и сказал ему громко:
-- Отец, я полюбил Деву морскую, но между мною и ею встала моя душа.
Научи, как избавиться мне от души, ибо поистине она мне не надобна. К чему
мне моя душа? Мне не дано ее видеть. Я не могу прикоснуться к ней. Я не
знаю, какая она.
-- Горе! Горе тебе, ты лишился рассудка. Или ты отравлен ядовитыми
травами? Душа есть самое святое в человеке и дарована нам господом богом,
чтобы мы достойно владели ею. Нет ничего драгоценнее, чем душа человеческая,
и никакие блага земные не могут сравняться с нею. Она стоит всего золота на
свете, и ценнее царских рубинов. Поэтому, сын мой, забудь свои помыслы, ибо
это неискупаемый грех. А Обитатели моря прокляты, и прокляты все, кто
вздумает с ними знаться. Они, как дикие звери, не знают, где добро и где
зло, и не за них умирал Искупитель.
Выслушав жестокое слово Священника, юный Рыбак разрыдался и, поднявшись с
колен, сказал:
-- Отец, Фавны обитают в чаще леса -- и счастливы! и на скалах сидят
Тритоны с арфами из червонного золота. Позволь мне быть таким, как они,--
умоляю тебя! -- ибо жизнь их как жизнь цветов. А к чему мне моя душа, если
встала она между мной и той, кого я люблю?
-- Мерзостна плотская любовь! -- нахмурив брови, воскликнул Священник.--
И мерзостны и пагубны те твари языческие, которым господь попустил блуждать
по своей .земле. Да будут прокляты Фавны лесные, и да будут прокляты эти
морские певцы!
Я сам их слыхал по ночам, они тщились меня обольстить и отторгнуть меня
от моих молитвенных четок. Они стучатся ко мне в окно и хохочут.; Они
нашептывают мне в уши слова о своих погибельных радостях. Они искушают меня
искушениями, и, когда я хочу молиться, они корчат мне рожи. Они погибшие,
говорю я тебе, и воистину им никогда не спастись. Для них нет ни рая, ни
ада, и ни в раю, ни в аду им не будет дано славословить имя господне.
-- Отец!--вскричал юный Рыбак.--Ты не знаешь, о чем говоришь. В сети мои
уловил я недавно Морскую Царевну. Она прекраснее, чем утренняя звезда, она
белее, чем месяц. За ее тело я отдал бы душу и за ее любовь откажусь от
вечного блаженства в раю. Открой же мне то, о чем я тебя молю, и отпусти
меня с миром.
-- Прочь! -- закричал Священник.-- Та, кого ты любишь, отвергнута богом,
и ты будешь вместе с нею отвергнут.
И не дал ему благословения, и прогнал от порога своего. И пошел молодой
Рыбак на торговую площадь, и медленна была его поступь, и голова была
опущена на грудь, как у того, кто печален.
И увидели его купцы и стали меж собою шептаться, и один из них вышел
навстречу и, окликнув его, спросил:
-- Что ты принес продавать?
-- Я продам тебе душу,-- ответил Рыбак.-- Будь добр, купи ее, ибо она мне
в тягость. К чему мне душа? Мне не дано ее видеть. Я не могу прикоснуться к
ней. Я не знаю, какая она.
Но купцы посмеялись над ним.
-- На что нам душа человеческая? Она не стоит ломаного гроша. Продай нам
в рабство тело твое, и мы облачим тебя в пурпур и украсим твой палец
перстнем, и ты будешь любимым рабом королевы. Но не говори о душе, ибо для
нас она ничто и не имеет цены.
И сказал себе юный Рыбак:
-- Как это все удивительно! Священник убеждает меня, что душа ценнее, чем
все золото в мире, а' вот купцы говорят, что она не стоит и гроша.
И он покинул торговую площадь, и спустился на берег моря, и стал
размышлять о том, как ему надлежит поступить.

x x x К полудню он вспомнил, что один его товарищ, собиратель морского
укропа, рассказывал ему о некой искусной в делах колдовства юной Ведьме,
живущей в пещере у входа в залив. Он тотчас вскочил и пустился бежать, так
ему хотелось поскорее избавиться от своей души, и облако пыли бежало за ним
по песчаному берегу. Юная Ведьма узнала о его приближении, потому что у нее
почесалась ладонь, и с хохотом распустила свои рыжие волосы. И, распустив
свои рыжие волосы, окружившие все ее тело, она встала у входа в пещеру, и в
руке у нее была цветущая ветка дикой цикуты.
-- Чего тебе надо? Чего тебе надо? -- закричала она, когда, изнемогая от
бега, он взобрался вверх и упал перед ней.-- Не нужна ли сетям твоим рыба,
когда буйствует яростный ветер? Есть у меня камышовая дудочка, и стоит мне
дунуть в нее, голавли заплывают в залив. Но это не дешево стоит, мой
хорошенький мальчик, это не дешево стоит. Чего тебе надо? Чего тебе надо? Не
надобен ли тебе ураган, который разбил бы суда и выбросил бы на берег
сундуки с богатым добром? Мне подвластно больше ураганов, чем ветру, ибо я
служу тому, кто сильнее, чем ветер, и одним только ситом и ведерком воды я
могу отправить в пучину морскую самые большие галеры. Но это не дешево
стоит, мой хорошенький мальчик, это не дешево стоит. Чего тебе надо? Чего
тебе надо? Я знаю цветок, что растет в долине. Никто не знает его, одна
только я. У него пурпурные лепестки, и в его сердце звезда, и молочно-бел
его сок. Прикоснись этим цветком к непреклонным устам королевы, и на край
света пойдет за тобою она.
Она покинет ложе короля и на край света пойдет за тобою. Но это не дешево
стоит, мой хорошенький мальчик, это не дешево стоит. Чего тебе надо? Чего
тебе надо? Я в ступе могу истолочь жабу, и сварю из нее чудесное снадобье, и
рукою покойника помешаю его. И когда твой недруг заснет, брызни в него этим
снадобьем, и обратится он в черную ехидну, и родная мать раздавит его. Моим
колесом я могу свести с неба Луну и в кристалле покажу тебе Смерть. Чего
тебе надо? Чего тебе надо? Открой мне твое желание, и я исполню его, и ты
заплатишь мне, мой хорошенький мальчик, ты заплатишь мне красную цену.
-- Невелико мое желание,-- ответил юный Рыбак,-- но Священник разгневался
на меня и прогнал меня прочь. Малого я желаю, но купцы осмеяли меня и
отвергли меня. Затем и пришел я к тебе, хоть люди и зовут тебя злою. И какую
цену ты ни спросишь, я заплачу тебе.
-- Чего же ты хочешь? -- спросила Ведьма и подошла к нему ближе.
-- Избавиться от своей души,-- сказал он. Ведьма побледнела, и стала
дрожать, и прикрыла лицо синим плащом.
-- Хорошенький мальчик, мой хорошенький мальчик,-- пробормотала
она,--страшного же ты захотел!
Он тряхнул своими темными кудрями и засмеялся в ответ.
-- Я отлично обойдусь без души. Ведь мне не дано ее видеть. Я не могу
прикоснуться к ней. Я не знаю, какая она.
-- Что же ты дашь мне, если я научу тебя? -- спросила Ведьма, глядя на
него сверху вниз прекрасными своими глазами.
-- Я дам тебе пять золотых, и мои сети, и расписной мой челнок, и
тростниковую хижину, в которой живу. Только скажи мне скорее, как избавиться
мне от души, и я дам тебе все, что имею.
Ведьма захохотала насмешливо и ударила его веткой цикуты.
-- Я умею обращать в золото осенние листья, лунные лучи могу превратить в
серебро. Всех земных царей .богаче. тот, кому я служу, и ему подвластны их
царства.
? Что же я дам тебе, если тебе не нужно ни золота, ни серебра?
Ведьма погладила его голову тонкой и белой рукой.
-- Ты должен сплясать со мною, мой хорошенький мальчик,--тихо прошептала
она и улыбнулась ему.
-- Только и всего? -- воскликнул юный Рыбак в изумлении и тотчас вскочил
на ноги.
-- Только и всего,--ответила она и снова улыбнулась ему.
-- Тогда на закате солнца, где-нибудь в укромном местечке, мы спляшем с
тобою вдвоем,-- сказал он,-- и сейчас же, чуть кончится пляска, ты откроешь
мне то, что я жажду узнать.
Она покачала головою.
-- В полнолуние, в полнолуние,-- прошептала она. Потом она оглянулась
вокруг и прислушалась. Какая-то синяя птица с диким криком взвилась из
гнезда и закружила над дюнами, и три пестрые птицы зашуршали в серой и
жесткой траве и стали меж собой пересвистываться. И больше не было слышно ни
звука, только волны плескались внизу, перекатывая у берега гладкие камешки.
Ведьма протянула руку и привлекла своего гостя к себе и в самое ухо шепнула
ему сухими губами:
-- Нынче ночью ты должен прийти на вершину горы. Нынче Шабаш, и Он будет
там.
Вздрогнул юный Рыбак, поглядел на нее, она оскалила белые зубы и
засмеялась опять.
-- Кто это Он, о ком говоришь ты? -- спросил у нее Рыбак.
-- Не все ли равно? Приходи туда нынче ночью и встань под ветвями белого
граба и жди меня. Если набросится на тебя черный пес, ударь его ивовой
палкой,-- и он убежит от тебя. И если скажет тебе что-нибудь филин, не
отвечай ему. В полнолуние я приду к тебе, и мы пропляшем вдвоем на траве.
-- Но можешь ли ты мне поклясться, что тогда ты научишь меня, как
избавиться мне от души?
Она вышла из пещеры на солнечный свет, и рыжие ее волосы заструились под
ветром.
-- Клянусь тебе копытами козла! -- ответила она.
-- Ты самая лучшая ведьма! -- закричал молодой Рыбак.--- И, 'конечно, я
приду, и буду с тобой танцеватьк нынче ночью на вершине горы. Поистине я
предпочел бы, чтобы ты спросила с меня серебра или золота. Но если такова
твоя цена, ты получишь ее, ибо она не велика.
И, сняв шапку, он низко поклонился колдунье и, исполненный великою
радостью, побежал по дороге в город.
А Ведьма не спускала с него глаз, и, когда он скрылся из вида, она
вернулась в пещеру и, вынув зеркало из резного кедрового ларчика, поставила
его на подставку и начала жечь перед зеркалом на горящих угольях вербену и
вглядываться в клубящийся дым.
Потом в бешенстве стиснула руки.
-- Он должен быть моим,-- прошептала она.-- Я так же хороша, как и та.

x x x Едва только показалась луна, взобрался юный Рыбак на вершину горы и
стал под ветвями граба. Словно металлический полированный щит, лежало у ног
его округлое море, и тени рыбачьих лодок скользили вдали по заливу. Филин,
огромный, с желтыми глазами, окликнул его по имени, но он ничего не ответил.
Черный рычащий пес набросился на него; Рыбак ударил его ивовой палкой, и,
взвизгнув, пес убежал.
К полночи, как летучие мыши, стали слетаться ведьмы.
-- Фью! -- кричали они, чуть только спускались на землю.-- Здесь кто-то
чужой, мы не знаем его!
И они нюхали воздух, перешептывались и делали какие-то знаки. Молодая
Ведьма явилась сюда последней, и рыжие волосы ее струились по ветру. На ней
было платье из золотой парчи, расшитое павлиньими глазками и маленькая
шапочка из зеленого бархата.
-- Где он? Где он? -- заголосили ведьмы, когда увидали ее, но она только
засмеялась в ответ, и подбежала к белому грабу, и схватила Рыбака за руку, и
вывела его на лунный свет, и принялась танцевать.
Они оба кружились вихрем, и так высоко прыгала Ведьма, что были ему видны
красные каблучки ее башмаков. Вдруг до слуха танцующих донесся топот коня,
но коня не было видно нигде, и Рыбак почувствовал страх.
-- Быстрее!--кричала Ведьма и, обхватив его шею руками, жарко дышала в
лицо.--Быстрее! Быстрее!-- кричала она, и, казалось, земля завертелась у
него под ногами, в голове у него помутилось, и великий ужас напал на него,
будто под взором какогото злобного дьявола, и наконец он заметил, что под
сенью утеса скрывается кто-то, кого раньше там не было.
То был человек, одетый в бархатный черный испанский костюм. Лицо у него
было до странности бледно, но уста его были похожи на алый цветок. Он
казался усталым и стоял, прислонившись к утесу, небрежно играя рукоятью
кинжала. Невдалеке на траве виднелась его шляпа с пером и перчатками для
верховой езды. Они были оторочены золотыми кружевами, и мелким жемчугом был
вышит на них какой-то невиданный герб. Короткий плащ, обшитый соболями,
свешивался с его плеча, а его холеные белые руки были украшены перстнями;
тяжелые веки скрывали его глаза.
Как завороженный смотрел на него юный Рыбак. Наконец их глаза
встретились, и потом, где бы юный Рыбак ни плясал, ему чудилось, что взгляд
незнакомца неотступно следит за ним. Он слышал, как Ведьма засмеялась, и
обхватил ее стан, и завертел в неистовой пляске.
Вдруг в лесу залаяла собака; танцующие остановились, и пара за парой
пошли к незнакомцу, и, преклоняя колена, припадали' к его руке. При этом на
его гордых губах заиграла легкая улыбка, как играет вода от трепета птичьих
крыльев. Но было в той улыбке презрение. И он продолжал смотреть только на
молодого Рыбака.
-- Пойдем же, поклонимся ему! -- шепнула Ведьма и повела его вверх, и
сильное желание сделать именно то, о чем говорила она, охватило его всего, и
он пошел вслед за нею. Но когда он подошел к тому человеку, он внезапно, не
зная и сам почему, осенил себя крестным знамением и призвал имя господне.
И тотчас же ведьмы, закричав, словно ястребы, улетели куда-то, а бледное
лицо, что следило за ним, передернулось судорогой боли. Человек отошел к
роще и свистнул. Испанский жеребец в серебряной сбруе выбежал навстречу ему.
Человек вскочил на коня, оглянулся и грустно посмотрел на юного Рыбака.
И рыжеволосая Ведьма попыталась улететь вместе с ним, но юный Рыбак
схватил ее за руки и крепко держал.
-- Отпусти меня, дай мне уйти! -- взмолилась она.-- Ибо ты назвал такое
имя, которое не подобает называть, и сделал такое знамение, на которое не
подобает смотреть.
-- Нет,-- ответил он ей,-- не пущу я тебя, покуда не откроешь мне тайну.
-- Какую тайну?-- спросила она, вырываясь от него, словная дикая кошка, и
кусая запененные губы.
-- Ты знаешь сама,-- сказал он. Ее глаза, зеленые, как полевая трава,
вдруг замутились слезами, и она сказала в ответ:
-- Что хочешь проси, но не это!
Он засмеялся и сжал ее крепче.
И, увидев, что ей не вырваться, она прошептала ему:
-- Я так же пригожа, как дочери моря, я так же хороша, как и те, что
живут в голубых волнах,-- и она стала ласкаться к нему и приблизила к нему
свое лицо.
Но он нахмурился, оттолкнул ее и сказал:
-- Если не исполнишь своего обещания, я убью тебя, Ведьма-обманщица.
Лицо у нее сделалось серым, как цветок иудина дерева, .И, вздрогнув, она
тихо ответила:
-- Будь по-твоему. Душа не" моя, а твоя. Делай с нею что хочешь.
И она вынула из-за пояса маленький нож и подала ему. Рукоятка у ножа была
обтянута зеленой змеиной кожей.
-- Для чего он мне надобен? -- спросил удивленный Рыбак.
Она помолчала недолго, и ужас исказил ее лицо. Потом она откинула с чела
свои рыжие волосы и, странно улыбаясь, сказала:
-- То, что люди называют своей тенью, не тень их тела, а тело их души.
Выйди на берег моря, стань спиною к луне и отрежь у самых своих ног свою
тень, это тело твоей души, и повели ей покинуть тебя, и она исполнит твое
повеление.
Молодой Рыбак задрожал.
-- Это правда? -- прошептал он.
-- Истинная правда, и лучше б я не открывала ее,-- воскликнула Ведьма,
рыдая и цепляясь за его колени.
Он отстранил ее, и там она осталась, в буйных травах, и, дойдя до склона
горы, он сунул этот нож за пояс и, хватаясь за выступы, начал быстро
спускаться вниз.
И бывшая в нем Душа воззвала к нему и сказала:
-- Слушай! Все эти годы жила я с тобою и верно служила тебе. Не гони же
меня теперь. Какое зло я причинила тебе?
Но юный Рыбак засмеялся.
-- Зла я от тебя не видел, но ты мне не надобна. Мир велик, и есть еще
Рай, есть и Ад, есть и сумрачная серая обитель, которая между Раем и Адом.
Иди же, куда хочешь, отстань, моя милая давно уже кличет меня.
Душа жалобно молила его, но он даже не слушал ее.
Он уверенно, как дикий козел, прыгал вниз со скалы на скалу; наконец он
спустился к желтому берегу моря. Стройный, весь как из бронзы, словно
статуя, изваянная эллином, он стоял на песке, повернувшись спиною к луне, а
из пены уже простирались к нему белые руки, и вставали из волн какие-то
смутные призраки, и слышался их неясный привет.
Прямо перед ним лежала его тень, тело его Души, а там, позади, висела
луна в воздухе, золотистом, как мед.
И Душа сказала ему:
-- Если и вправду ты должен прогнать меня прочь от себя, дай мне с тобой
твое сердце. Мир жесток, и без сердца я не хочу уходить.
Он улыбнулся и покачал головой.
-- А чем же я буду любить мою милую, если отдам тебе сердце?
-- Будь добр,-- молила Душа,-- дай мне с собой твое сердце: мир очень
жесток, и мне страшно.
-- Мое сердце отдано милой!--ответил Рыбак.--Не мешкай же и уходи
поскорее.
-- Разве я не любила бы вместе с тобою? -- спросила его Душа.
-- Уходи, тебя мне не надобно! -- крикнул юный. Рыбак и, выхватив
маленький нож с зеленою рукояткой из змеиной кожи, отрезал свою тень у самых
ног, и она поднялась и предстала пред ним, точно такая, как он, и взглянула
ему в глаза.
Он отпрянул назад, заткнул за пояс нож, и чувство ужаса охватило его.
-- Ступай,-- прошептал он,-- и не показывайся мне на глаза!
-- Нет, мы снова должны встретиться!-- сказала Душа. Негромкий ее голос
был как флейта, и губы ее чуть шевелились.
-- Но как же мы встретимся? Где? Ведь не пойдешь ты за мной в морские
глубины!--воскликнул юный Рыбак.
-- Каждый год я буду являться на это самое место и призывать тебя,--
ответила Душа.-- Кто знает, ведь может случиться, что я понадоблюсь тебе.
-- Ну зачем ты мне будешь нужна?--воскликнул юный Рыбак.-- Но все равно,
будь по-твоему!
И он бросился в воду, и Тритоны затрубили в свои раковины, а маленькая
Дева морская выплыла навстречу ему, обвила его шею руками и поцеловала в
самые губы. i А Душа стояла на пустынном прибрежье, смотрела на них и, когда
они скрылись в волнах, рыдая, побрела по болотам.

x x x И когда миновал первый год. Душа сошла на берег моря и стала звать
юного Рыбака, и он поднялся из пучины и спросил:
-- Зачем ты зовешь меня?' И Душа ответила:
-- Подойди ко мне ближе и послушай меня, ибо я видела много чудесного.
И подошел он ближе, и лег на песчаной отмели, и, опершись головою на
руку. Стал слушать.

x x x И сказала ему Душа:
-- Когда я покинула тебя, я повернулась лицом к Востоку и отправилась в
дальний путь. С Востока приходит все мудрое.
Шесть дней была я в пути, и наутро седьмого дня я подошла к холму, что
находится в землях Татарии. Чтобы укрыться от солнца, я уселась в тени
тамариска. Почва была сухая и выжжена зноем. Как ползают мухи по медному
гладкому диску, так двигались люди по этой равнине.
В полдень багряное облако пыли поднялось от ровного края земли. Когда
жители Татарии увидали его, они натянули расписные свои луки, вскочили на
приземистых коней и галопом поскакали навстречу. Женщины с визгом побежали к
кибиткам и спрятались за висящими войлоками.
В сумерки татары вернулись, но пятерых не хватало, а из вернувшихся
немало было раненых. Они впрягли своих коней в кибитки и торопливо снялись с
места. Три шакала вышли из пещеры и посмотрели им вслед. Потом они понюхали
воздух и рысью побежали в обратную сторону.
Когда же взошла луна, я увидела на равнине костер и пошла прямо на него.
Вокруг костра на коврах сидели какие-то купцы.
Их верблюды были привязаны позади, а негры-прислужники разбивали палатки
из дубленой кожи на песке. и воздвигали высокую изгородь из колючего
кактуса.
Когда я приблизилась к ним, их предводитель поднялся и, обнажив меч.
спросил, .что мне надо.
Я ответила, что была у себя на родине Принцем и что теперь бегу от Татар,
которые хотели обратить меня в рабство.
Предводитель усмехнулся и показал мне пять человеческих голов, насаженных
на длинные бамбуковые шесты.
Потом он спросил меня, кто был пророк бога на земле, и я ответила:
Магомет.
Услыхавши имя лжепророка, он склонил голову и взял меня за руку и посадил
рядом с собою. Негр принес мне кумысу в деревянной чашке и кусок жареной
баранины.
На рассвете мы двинулись в путь. Я ехала на рыжем верблюде рядом с
предводителем отряда, а перед нами бежал скороход, и в руке у него было
копье. Воины были и справа и слева, а сзади следовали мулы, нагруженные
разными товарами. Верблюдов в караване было сорок, а мулов было дважды
столько.
Мы прошли из страны Татарии к тем, которые проклинают Луну. Мы видели
Грифов, стерегущих свое золото в белых скалах, мы видели чешуйчатых
Драконов, которые спали в пещерах. Когда мы проходили через горные кряжи мы
боялись дохнуть, чтобы снеговые лавины не сверглись на нас, и каждый повязал
глаза легкой вуалью из газа. Когда мы проходили по долинам, в нас метали
стрелы Пигмеи, таившиеся в дупле деревьев, а по ночам мы слыхали, как дикие
люди били в свои барабаны. Подойдя к Башне Обезьян, мы положили пред ними
плоды, и они не тронули нас. Когда же мы подошли к Башне Змей, мы дали им
теплого молока в медных чашах, и они пропустили нас. Трижды во время пути
выходили мы на берег Окса. Мы переплывали его на деревянных плотах с
большими мехами из воловьих шкур, надутых воздухом. Бегемоты яростно
бросались на нас и хотели нас растерзать.
Верблюды дрожали, когда видели их.
Цари каждого города взимали с нас пошлину, но не впускали в городские
ворота. Они бросали нам еду из-за стен,-- медовые оладьи из маиса и пирожки
из мельчайшей муки, начиненные финиками. За каждую сотню корзин мы давали им
по янтарному шарику.
Когда обитатели сел видели, что мы приближаемся, они отравляли колодцы и
убегали на вершины холмов.
Мы должны были сражаться с Магадаями, которые рождаются старыми и, что ни
год, становятся моложе и умирают младенцами; мы сражались с Лактроями,
которые считают себя порождением тигров и раскрашивают себя черными и
желтыми полосами. Мы сражались с Аурантами, которые хоронят своих мертвецов
на вершинах деревьев, а сами прячутся в темных пещерах, чтобы Солнце,
которое считается у них божеством, не убило их; и с Кримнийцами, которые
поклоняются крокодилу и приносят ему в дар серьги из зеленой травы и кормят
его маслом и молодыми цыплятами; и с Агазонбаями, у коих песьи морды; и с
Сибанами на лошадиных ногах, более быстрых, чем ноги коней. Треть нашего
отряда погибла в битвах и треть нашего отряда погибла от лишений. Прочие
роптали на меня и говорили, что я принесла им несчастье. Я взяла из-под
камня рогатую ехидну и дала ей ужалить меня. Увидев, что я невредима, они
испугались.
На четвертый месяц мы достигли города Иллель. Была ночь, когда мы
приблизились к роще за городскими стенами, и воздух был душный, ибо Луна
находилась в созвездии Скорпиона.
Мы срывали спелые гранаты с деревьев, и разламывали их, и пили их сладкий
сок. Потом мы легли на ковры и дожидались рассвета.
И на рассвете мы встали и постучались в городские ворота. Из кованой
красной меди были эти городские ворота, и на них были морские драконы, а
также драконы крылатые. Стража, наблюдавшая с бойниц, спросила, чего нам
надо. Толмач каравана ответил, что мы с острова Сирии пришли сюда с богатыми
товарами. Они взяли у нас заложников и сказали, что в полдень откроют
ворота, и велели ждать до полудня.
В полдень они открыли ворота, и люди толпами выбегали из домов, чтобы
поглядеть на пришельцев, и глашатай помчался по улицам города, крича в
раковину о нашем прибытии. Мы остановились на базаре, и едва только негры
развязали тюки узорчатых тканей и раскрыли резные ларцы из смоковницы, купцы
выставили напоказ свои диковинные товары: навощенные льняные ткани из
Египта, крашеное полотно из земли Эфиопов, пурпурные губки из Тира, синие
сидонские занавеси, прохладные янтарные чаши, тонкие стеклянные сосуды и еще
сосуды из обожженной глины, очень причудливой формы. С кровли какого-то дома
женщины смотрели на нас. У одной на лице была маска из позолоченной кожи.
И в первый день пришли к нам жрецы и выменивали наши товары. Во второй
день пришли знатные граждане. В третий день пришли ремесленники и рабы.
Таков их обычай со всеми купцами, пока те пребывают в их городе.
И в течение одной луны мы оставались там, и, когда луна пошла на убыль,
торговля наскучила мне, и я стала скитаться по улицам города и приблизилась
к тому саду, который был садом их бога. Жрецы, одетые в желтое, безмолвно
двигались меж зеленью дерев, и на черных мраморных плитах стоял красный, как
роза, дворец, в котором и жил этот бог. Двери храма были покрыты глазурью, и
их украшали белестящие золотые барельефы, изображавшие быков и павлинов.
Изразцовая крыша была сделана из фарфора цвета морской воды, и по ее краям
висели целые гирлянды колокольчиков. Белые голуби, пролетая, задевали
колокольчики крыльями, и колокольчики от трепета крыльев звенели.
Перед храмом был бассейн прозрачной воды, выложенный испещренным
прожилками ониксом. Я легла у бассейна и бледными пальцами трогала широкие
листья. Один из жрецов подошел ко мне и стал у меня за спиною. На ногах у
него были сандалии, одна из мягкой змеиной кожи, другая из птичьих перьев.
На голове у него была войлочная черная митра, украшенная серебряными
полумесяцами. Семь узоров желтого цвета были вытканы на его одеянии, и
сурьмою были выкрашены его курчавые волосы.
Помолчав, он обратился ко мне и спросил, что мне угодно.
Я сказала, что мне угодно видеть бога.
-- Бог на охоте,-- ответил жрец, как-то странно глядя на меня узкими
косыми глазами.
-- Скажи мне, в каком он лесу, и я буду охотиться с ним.
Он расправил мягкую бахрому своей туники длинными и острыми ногтями.
-- Бог спит!
--- Скажи, на каком он ложе, и я буду охранять его сон.
--- Бог за столом, он пирует.
-- Если вино его сладко, я буду пить вместе с ним; а если вино его
горько, я также буду пить вместе с ним, Он склонил в изумлении голову и,
взяв меня за руку, помог мне подняться и ввел меня в храм.
И в первом покое я увидела идола, сидевшего на яшмовом троне, окаймленном
крупными жемчугами Востока. Идол был из черного дерева, и рост его был рост
человека. На челе у него был рубин, и густое масло струилось с его волос на
бедра. Его ноги были красны от крови только что убитого козленка, а чресла
его были опоясаны медным поясом с семью бериллами. И я сказала жрецу:
-- Это бог? И он ответил:
-- Это бог.
-- Покажи мне бога!--крикнула я.--Или ты будешь убит!
И я коснулась его руки, и рука у него отсохла.
И взмолился жрец, говоря:
-- Пусть повелитель исцелит раба своего, и я покажу ему бога.
Тогда я дохнула на руку жреца, и снова она стала живою, и он задрожал и
ввел меня в соседний покой, и я увидела идола, стоявшего на нефритовом
лотосе, который был украшен изумрудами. Он был выточен из слоновой кости, и
рост его был как два человеческих роста. На челе у него был хризолит, а
грудь его была умащена корицей и миррой. В одной руке у него был извилистый
нефритовый жезл, а в другой хрустальная держава. Его обувью были котурны из
меди, а тучную шею обвивало селенитовое ожерелье.
И я сказала жрецу:
-- Это бог? И он ответил:
-- Это бог.
-- Покажи мне бога! -- крикнула я.-- Или ты будешьубит!
И я тронула рукой его веки, и глаза его тотчас ослепли. И взмолился жрец:
-- Пусть исцелит повелитель раба своего, и я покажу ему бога.
Тогда я дохнула на его ослепшие очи, и они опять стали зрячими, и, весь
дрожа, он ввел меня в третий покой, и там не было идола, не было никаких
кумиров, а было только круглое металлическое зеркало, стоящее на каменном
жертвеннике.
И я сказала жрецу:
-- Где же бог? И он ответил:
-- Нет никакого бога, кроме зеркала, которое ты видишь перед собой, ибо
это Зеркало Мудрости. И в нем отражается все, что .в, небе и что на земле.
Только лицо смотрящего него не отражается в нем. Оно не отражается в нем,
чтобы смотрящийся в него стал мудрецом. Много есть всяких зеркал, но те
зеркала отражают лишь Мысли глядящего в них. Только это зеркало -- Зеркало
Мудрости. Кто обладает этим Зеркалом Мудрости, тому ведомо все на земле, и
ничто от него не скрыто. Кто не обладает этим зеркалом, тот не обладает и
Мудростью. Посему это зеркало и есть бог, которому мы поклоняемся.
И я посмотрела в зеркало, и все было так, как говорил мне жрец.
И я совершила необычайный поступок, но что я совершила -- не важно, и вот
в долине, на расстоянии дня пути, спрятала я Зеркало Мудрости. Позволь мне
снова войти в тебя и быть твоей рабою,-- ты будешь мудрее всех мудрых, и вся
Мудрость будет твоя. Позволь мне снова войти в тебя, и никакой мудрец не
сравниться с тобою.
Но юный Рыбак засмеялся.

-- Любовь лучше Мудрости,-- вскричал он,-- а маленькая Дева морская любит
меня.
-- Нет, Мудрость превыше всего,-- сказала ему Душа.
-- Любовь выше ее! -- ответил Рыбак и погрузился в пучину, а душа, рыдая,
побрела по болотам.

x x x И по прошествии второго года Душа снова пришла на берег моря и
позвала Рыбака, и он вышел из глубины и сказал:
-- Зачем ты зовешь меня? И Душа ответила:
-- Подойди ко мне ближе и послушай меня, ибо я видела много чудесного.
И подошел он ближе, и лег на песчаной отмели, и, опершись головою на
руку, стал слушать.

x x x И Душа сказала ему:
-- Когда я покинула тебя, я обратилась к Югу и отправилась в дальний
путь. С Юга приходит все, что на свете есть драгоценного. Шесть дней я была
в пути, шла по большим дорогам, ведущим и городу Аштер, по красным, пыльным
дорогам, по которым бредут паломники, и наутро седьмого дня я подняла свои
взоры, и вот у ног моих распростерся город, ибо этот город в долине.
У города девять ворот, и у каждых ворот стоит бронзовый конь, и кони эти
ржут, когда Бедуины спускаются с гор. Стены города обиты красной медью, и
башни на этих стенах покрыты бронзой. В каждой башне стоит стрелок, и в
руках у каждого лук.
При восходе солнца каждый пускает стрелу в гонг, а на закате трубит в
рог.
Когда я пыталась проникнуть в город, стража задержала меня и спросила,
кто я. Я ответила, что я Дервиш и теперь направляюсь в Мекку, где находится
зеленое покрывало, на котором ангелы вышили серебром Коран. И стража
исполнилась удивления и просила меня войти в город.
Город был подобен базару. Поистине жаль, что тебя не было вместе со мною.
В узких улицах веселые бумажные фонарики колышутся, как большие бабочки.
Когда ветер проносится по кровлям, фонарики качаются под ветром, словно
разноцветные пузыри. У входа в лавчонки на шелковых ковриках восседают
купцы. У них прямые черные бороды, чалмы их усыпаны золотыми цехинами; и
длинные нити янтарных четок и точеных персиковых косточек скользят в их
холодных пальцах. Иные торгуют гилбаном, и нардом, и какими-то неведомыми
духами с островов Индийского моря, и густым маслом из красных роз, из мирры
и мелкой гвоздики. Если кто-нибудь остановится и вступит с ними в беседу,
они бросают на жаровню щепотки ладана, и воздух становится сладостным. Я
видела сирийца, который держал в руке прут, тонкий, подобный тростинке.
Серые нити дыма выходили из этого прута, и его запах, пока он горел, был как
запах розового миндаля по весне. Иные продают серебряные браслеты, усеянные
млечно-голубой бирюзой, и запястья из медной проволоки, окаймленные мелким
жемчугом, и тигровые когти и когти диких кошек
-- леопардов, оправленные в золото, и серьги из просверленных изумрудов,
и кольца из выдолбленного нефрита. Из чайных слышатся звуки гитары, и
бледнолицые курильщики опия с улыбкой глядят на прохожих.
Поистине жаль, что тебя не было вместе со мною. С большими черными
бурдюками на спинах протискиваются там сквозь толпу продавцы вина. Чаще
всего торгуют они сладким, как мед, вином Шираза. Они подают его в маленьких
металлических чашах и сыплют туда лепестки роз. На базаре стоят продавцы и
продают все плоды, какие есть на свете: спелые фиги с пурпурной мякотью;
дыни, пахнущие мускусом и желтые, как топазы; померанцы и розовые яблоки, и
гроздья белого винограда; круглые красно-золотые апельсины и продолговатые
зелено-золотые лимоны. Однажды я видела слона, проходящего мимо. Его хобот
был расписан шафраном и киноварью, и на ушах у него была сетка из шелковых
алых шнурков. Он остановился у одного шалаша и стал пожирать апельсины, а
торговец только смеялся. Ты и представить себе не можешь, какой это странный
народ. Когда у них радость, они идут к торгующим птицами, покупают птицу,
заключенную в клетку, и выпускают на волю, дабы умножить веселье; а когда у
них горе, они бичуют себя терновником, чтобы скорбь их не стала слабее.
Однажды вечером мне навстречу попались какие-то негры; они несли по
базару тяжелый паланкин. Он был весь из позолоченного бамбука, ручки у него
были красные, покрытые глазурью и украшенные медными павлинами. На окнах
висели тонкие муслиновые занавески, расшитые крыльями жуков и усеянные
мельчайшими жемчужинками, а когда паланкин поравнялся со мною, оттуда
выглянула бледнолицая черкешенка и улыбнулась мне. Я последовала за
паланкином. Негры ускорили шаг и сердито посмотрели на меня. Но я
пренебрегла их угрозами. Великое любопытство охватило меня.
Наконец они остановились у четырехугольного белого дома. В этом доме не
было окон, только маленькая дверь, словно дверь, ведущая в гробницу. Негры
опустили паланкин на землю и медным молотком постучали три раза. Армянин в
зеленом сафьяновом кафтане выглянул через решетку дверного окошечка и,
увидев их, отпер дверь, разостлал на земле ковер, и женщина покинула
носилки. У входа в дом она оглянулась и снова послала мне улыбку. Я никогда
еще не видала такого бледного лица.
Когда на небе показалась луна, я снова пришла на то место и стала искать
тот дом, но его уже не было там. Тогда я догадалась, кто была эта женщина и
почему она мне улыбнулась. Воистину жаль, что тебя не было вместе со мною.
На празднике Новолуния юный Султан выезжал из дворца и следовал в мечеть для
молитвы. Его борода и волосы были окрашены листьями розы, а щеки были
напудрены мелким золотым порошком. Его ладони и ступни его ног были желты от
шафрана. На восходе солнца он вышел из своего дворца в серебряной одежде, а
на закате вернулся в одежде из золота. Люди падали ниц перед ним и скрывали
свое лицо, но я не упала ниц. Я стояла у лотка торговца финиками и ждала.
Когда Султан увидел меня, он поднял свои крашеные брови и остановился. Но я
стояла спокойно и не поклонилась ему. Люди удивлялись моей дерзости и
советовали скрыться из города. Я пренебрегла их советами и пошла и села
рядом с продавцами чужеземных богов; этих людей презирают, так как презирают
их промысел. Когда я рассказала им о том, что я сделала, каждый подарил мне
одного из богов и умолял удалиться.
В ту же ночь, едва я простерлась на ложе в чайном домике, что на улице
Гранатов, вошли телохранители Султана и повели меня во дворец. Они замыкали
за мною каждую дверь и вешали на нее железную цепь. Внутри был обширный
двор, весь окруженный аркадами. Стены были алебастровые, белые, с зелеными и
голубыми изразцами, колонны были из зеленого мрамора, а мраморные плиты под
ногою были такого же цвета, как лепестки персикового дерева. Подобного я не
видала никогда.
Пока я проходила этот двор, две женщины, лица которых были закрыты
чадрами, посмотрели на меня с балкона и послали мне вслед проклятие.
Телохранители ускорили шаг, и их копья забряцали по гладкому полу. Наконец
они открыли ворота, выточенные из слоновой кости, и я очутилась в саду,
расположенном на семи террасах. Сад был обильно орошаем водой. В нем были
посажены тюльпаны, ночные красавицы и серебристый алоэ. Как тонкая
хрустальная тростинка, повисла во мглистом воздухе струйка фонтана. И
кипарисы стояли, точно догоревшие факелы. На ветвях одного кипариса распевал
соловей.
В конце сада была небольшая беседка. Когда мы приблизились к ней,
навстречу нам вышли два евнуха. Их тучные тела колыхались, и они с
любопытством оглядели меня из-под желтых век. Один из них отвел начальника
стражи в сторону и тихим голосом шепнул ему что-то. Другой продолжал все
время жевать какие-то душистые лепешки, которые жеманным движением руки
доставал из эмалевой овальной коробочки лилового цвета.
Через несколько минут начальник стражи велел солдатам уйти. Они пошли
обратно во дворец, за ними медленно последовали евнухи, срывая по пути с
деревьев сладкие тутовые ягоды. Тот евнух, который постарше, глянул на меня
и улыбнулся зловещей улыбкой.
Затем начальник стражи подвел меня к самому входу в беседку. Я
бестрепетно шагала за ним и, отдернув тяжелый полог, вошла.
Юный Султан возлежал на крашеных львиных шкурах, на руке у него сидел
сокол. За спиной Султана стоял нубиец в украшенном медью тюрбане, обнаженный
до пояса и с грузными серьгами в проколотых ушах. Тяжелая кривая сабля
лежала на столе у ложа.
Султан нахмурился, увидев меня, и сказал:
-- Кто ты такой? Скажи свое имя. Или тебе неведомо, что я властелин этого
города?
Но я ничего не ответила.
Султан указал на кривую саблю, и нубиец схватил ее и, подавшись вперед,
со страшной силой ударил меня. Лезвие со свистом прошло сквозь меня, но я
осталась жива и невредима. Нубиец растянулся на полу, и, когда поднялся, его
зубы стучали от ужаса, и он спрятался за ложе Султана.
Султан вскочил на ноги и, выхватив дротик из оружейной подставки, метнул
его в меня. Я поймала его на лету и разломала пополам. Султан выстрелил в
меня из лука, но я подняла руки, и стрела остановилась в полете. Тогда из-за
белого кожаного пояса выхватил он кинжал и воткнул его в горло нубийцу,
чтобы раб не мог рассказать о позоре своего господина. Нубиец стал
корчиться, как раздавленная змея, и красная пена пузырями выступила у него
на губах.
Как только он умер, Султан обратился ко мне и сказал, отирая платком из
пурпурного расшитого шелка блестевшую на челе испарину:
-- Уж не пророк ли ты божий, ибо вот я не властен причинить тебе
какое-нибудь зло, или, может быть, сын пророка, ибо мое оружие не в силах
уничтожить тебя. Прошу тебя, удались отсюда, потому что, покуда ты здесь, я
не властелин моего города.
И я ответила ему:
-- Я уйду, если ты мне отдашь половину твоих сокровищ. Отдай мне половину
сокровищ, и я удалюсь отсюда.
Он взял меня за руку и повел в сад. Начальник стражи, увидев меня,
изумился. Но когда меня увидели евнухи, их колени дрогнули, и они в ужасе
пали на землю.
Есть во дворце восьмистенная зала, вся из багряного порфира, с чешуйчатым
медным потолком, с которого свисают светильники. Султан коснулся стены; она
разверзлась, и мы пошли каким-то длинным ходом, освещаемым многими факелами.
В нишах, справа и слева, стояли винные кувшины, наполненные доверху
серебряными монетами. Когда мы дошли до середины коридора. Султан произнес
какое-то заповедное слово, и на потайной пружине распахнулась гранитная
дверь; Султан закрыл лицо руками, чтобы его глаза не ослепли.
Ты не поверишь, какое это было чудесное место. Там были большие
черепаховые панцири, полные жемчуга, и выдолбленные огромные лунные камни,
полные красных рубинов. В сундуках, обитых слоновьими шкурами, было
червонное золото, а в сосудах из кожи был золотой песок. Там были опалы и
сапфиры: опалы в хрустальных чашах, а сапфиры в чашах из нефрита. Зеленые
крупные изумруды рядами были разложены на тонких блюдах из слоновой кости, а
в углу стояли шелковые тюки, одни набитые бирюзой, другие -- бериллами.
Охотничьи рога из слоновой кости были полны до краев пурпурными аметистами,
а рога, которые были из меди,-- халцедонами и карнерилами. Колонны из
кедрового дерева были увешаны нитками рысьих глаз ' (рысий глаз -драгоценный
камень), на овальных плоских щитах там были груды карбункулов, иные такого
цвета, как вино, другие такого, как трава. И все же я описала едва ли
десятую часть того, что было в этом тайном чертоге.
И сказал мне Султан, отнимая руки от лица:
-- Здесь хранятся все мои сокровища. Половина сокровищ твоя, как и было
обещано мною. Я дам тебе верблюдов и погонщиков, которые будут покорны тебе
и отвезут твою долю, куда только ты пожелаешь. Все это будет исполнено нынче
же ночью, ибо я не хочу, чтобы отец мой, Солнце, увидел, что живет в моем
городе тот, кого я не в силах убить.
Но я сказала Султану в ответ:
-- Золото это твое, и серебро это тоже твое, и твои эти драгоценные камни
и все эти несметные богатства. Этого ничего мне не надобно. Я ничего не
возьму от тебя, только этот маленький перстень на пальце твоей руки.
Нахмурился Султан и сказал:
-- Это простое свинцовое кольцо. Оно не имеет никакой цены. Бери же свою
половину сокровищ и скорее покинь мой город.
-- Нет,-- ответила я,-- я не возьму ничего, только этот свинцовый
перстень, ибо я знаю, какие на нем начертания и для чего они служат.
И, вздрогнув, взмолился Султан:
-- Бери все сокровища, какие только есть у меня, только покинь мой город.
Я отдаю тебе также и свою половину сокровищ.
И странное я совершила деяние, но о нем не стоит говорить,-- и вот в
пещере, на расстоянии дня отсюда, я спрятала Перстень Богатства. Туда только
день пути, и этот перстень ожидает тебя. Владеющий этим перстнем богаче всех
на свете царей. Поди же возьми его, и все сокровища мира -- твои.
Но юный Рыбак засмеялся.
-- Любовь лучше Богатства! -- крикнул он.-- А маленькая Дева морская
любит меня.
-- Нет, лучше всего Богатство! -- сказала ему Душа.
-- Любовь лучше! -- ответил Рыбак и погрузился в пучину, а Душа, рыдая,
побрела по болотам.

x x x И снова, по прошествии третьего года, Душа пришла на берег моря и
позвала Рыбака, и он вышел из пучины и сказал:
-- Зачем ты зовешь меня? И Душа ответила:
-- Подойди ко мне ближе, чтоб я могла с тобой побеседовать, ибо я видела
много чудесного.
И подошел он ближе, и лег на песчаной отмели, и, опершись головою на
руку, стал слушать.
И Душа сказала ему:
-- Я знаю один город. Там есть над рекою харчевня. Там я сидела с
матросами. Они пили вина обоих цветов, ели мелкую соленую рыбу с лавровым
листом и уксусом и хлеб из ячменной муки. Мы сидели там и веселились, и
вошел какой-то старик, и в руках у него был кожаный коврик и лютня с двумя
янтарными колышками. Разостлав на полу коврик, он ударил перышком по
металлическим струнам своей лютни, и вбежала девушка, у которой лицо было
закрыто чадрой, и стала плясать перед ними. Лицо ее было закрыто кисейной
чадрой, а ноги у нее были нагие. Нагие были ноги ее, и они порхали по этому
ковру, как два голубя.
Ничего чудеснее я никогда не видала, и тот город, где она пляшет, отсюда
на расстоянии дня.
Услыхав эти слова своей Души, вспомнил юный Рыбак, что маленькая Дева
морская совсем не имела ног и не могла танцевать.
Страстное желание охватило его, и он сказал себе самому: "Туда только
день пути, и я могу вернуться к моей милой".
И он засмеялся, и встал на отмели, и шагнул к берегу.
И когда он дошел до берега, он засмеялся опять и протянул руки к своей
Душе. А Душа громко закричала от радости, и побежала навстречу ему, и
вселилась в него, и молодой Рыбак увидел, что тень его тела простерлась
опять на песке, а тень тела -это тело Души.
И сказала ему Душа:
-- Не будем мешкать, нужно тотчас же удалиться отсюда, ибо Боги Морские
ревнивы, и есть у них много чудовищ, которые повинуются им.

x x x И они поспешно удалились, и шли под луною всю ночь, и весь день они
шли под солнцем, и, когда завечерело, приблизились к какому-то городу.
И сказала Душа ему:
-- Это не тот, а другой. Но все же войдем в него. И они вошли в этот
город и пошли бродить по его улицам, и, когда проходили по улице Ювелиров,
молодой Рыбак увидел прекрасную серебряную чашу, выставленную в какой-то
лавчонке.
И Душа его сказала ему:
-- Возьми эту серебряную чашу и спрячь. И взял он серебряную чашу и
спрятал ее в складках своей туники, и они поспешно удалились из города. И
когда они отошли на расстояние мили, молодой Рыбак насупился, и отшвырнул
эту чашу, и сказал Душе:
-- Почему ты велела мне украсть эту чашу и спрятать ее? То было недоброе
дело.
-- Будь покоен,-- ответила Душа,-- будь покоен.
К вечеру следующего дня они приблизились к какому-то городу, и молодой
Рыбак снова спросил у Души:
-- Не это ли город, где пляшет та, о которой ты мне говорила?
И Душа ответила ему:
-- Это не тот, а другой. Но все же войдем в него. И они вошли в этот
город и пошли по улицам его, и, когда проходили по улице Продающих Сандалии,
молодой Рыбак увидел ребенка, стоящего у кувшина с водой.
И сказала ему его Душа:
-- Ударь этого ребенка.
И он ударил ребенка, и ребенок заплакал; тогда они поспешно покинули
город.
И когда они отошли на расстояние мили от города, молодой Рыбак насупился
и сказал Душе:
-- Почему ты повелела мне ударить ребенка? То было недоброе дело.
-- Будь покоен,-- ответила Душа,-- будь покоен! И к вечеру третьего дня
они приблизились к какому-то городу, и молодой Рыбак сказал своей Душе:
-- Не это ли город, где пляшет та, о которой ты мне говорила?
И Душа сказала ему:
-- Может быть, и тот, войдем в него.
И они вошли в этот город и пошли по улицам его, но нигде не мог молодой
Рыбак найти ни реки, ни харчевни. И жители этого города с любопытством
взирали на него, и ему стало жутко, и сказал он своей Душе:
-- Уйдем отсюда, ибо та, которая пляшет белыми ногами, не здесь.
Но его Душа ответила ему:
-- Нет, мы останемся здесь, потому что ночь теперь темная и нам
встретятся на дороге разбойники.
И он уселся на площади рынка и стал отдыхать, и вот прошел мимо него
купец, и голова его была закрыта капюшоном плаща, а плащ был из татарского
сукна, и на длинной камышине держал он фонарь из коровьего рога.
И сказал ему этот купец:
-- Почему ты сидишь на базаре? Ты видишь: все лавки закрыты и тюки
обвязаны веревками.
И молодой рыбак ответил ему:
-- Я не могу в этом городе отыскать заезжего двора, и нет у меня брата,
который приютил бы меня.
-- Разве не все мы братья? -- сказал купец.-- Разве мы созданы не единым
Творцом? Пойдем же со мною, у меня есть комната для гостей.
И встал молодой Рыбак, и пошел за купцом в его дом. И когда, через
гранатовый сад, он вошел под кров его дома, купец принес ему в медной лохани
розовую воду для омовения рук и спелых дынь для утоления жажды и поставил
перед ним блюдо рису и жареного молодого козленка. По окончании трапезы
купец повел его в покой для гостей и предложил ему отдохнуть и опочить. И
молодой Рыбак благодарил его, и облобызал кольцо, которое было у него на
руке, и бросился на ковры из козьей крашеной шерсти.
И когда он укрылся покровом из черной овечьей шерсти, сон охватил его.
И за три часа до рассвета, когда была еще ночь, его Душа разбудила его и
сказала ему:
-- Встань и поди к купцу, в ту комнату, где он почивает, и убей его, и
возьми у него его золото, ибо мы нуждаемся в золоте.
И встал молодой Рыбак, и прокрался в опочивальню купца, и в ногах купца
был какой-то кривой меч, и рядом с купцом, на подносе, было девять кошелей
золота. И он протянул свою руку и коснулся меча, но, когда он коснулся его,
вздрогнул купец и, воспрянув, сам ухватился за меч и крикнул молодому
Рыбаку:
-- Злом платишь ты за добро и пролитием крови за милость, которую я
оказал тебе? И сказала Рыбаку его Душа:
-- Бей!
И он так ударил купца, что купец упал мертвый, а он схватил все девять
кошелей золота и поспешно убежал через гранатовый сад, и к звезде обратил
лицо, и была та звезда -- звезда Утренняя.
И, отойдя от города, молодой Рыбак ударил себя в грудь и сказал своей
Душе:
-- Почему ты повелела убить этого купца и взять у него золото? Поистине
ты злая Душа!
-- Будь покоен,-- ответила она,-- будь покоен!
-- Нет,-- закричал молодой Рыбак,-- я не могу быть покоен, и все, к чему
ты понуждала меня, для меня ненавистно. И ты ненавистна мне, и потому я
прошу, чтобы ты мне сказала, зачем ты так поступила со мной?
И его Душа ответила ему:
-- Когда ты отослал меня в мир и прогнал меня прочь от себя, ты не дал
мне сердца, потому и научилась я этим деяниям и, полюбила их.
-- Что ты говоришь!--вскричал Рыбак.
-- Ты знаешь,-- ответила его Душа,-- ты сам хорошо это знаешь. Или ты
позабыл, что ты не дал мне сердца? Полагаю, что ты не забыл. И посему не
тревожь ни себя, ни меня, но будь покоен, ибо не будет той скорби, от
которой бы ты не избавился, и не будет того наслаждения, которого бы ты не
изведал.
И когда молодой Рыбак услышал эти слова, он задрожал и сказал:
-- Ты злая, ты злая, ты заставила меня забыть мою милую, ты соблазнила
меня искушениями и направила мои стопы на путь греха. И его Душа отвечала:
-- Ты помнишь, что, когда ты отсылал меня в мир, ты не дал мне сердца.
Пойдем же куда-нибудь в город и будем там веселиться, потому что мы обладаем
теперь девятью кошелями золота.
Но молодой Рыбак взял эти девять кошелей золота и бросил на землю и стал
их топтать.
-- Нет! -- кричал он.-- Мне нечего делать с тобою, и я с тобою не пойду
никуда, но как некогда я прогнал тебя, так я прогоню и теперь, ибо ты
причинила мне зло.
И он повернулся спиною к луне и тем же коротким ножом с рукоятью,
обмотанной зеленой змеиной кожей, попытался отрезать свою тень у самых ног.
Тень тела -- это тело Души.
Но Душа не ушла от него и не слушала его повелений.
-- Чары, данные тебе Ведьмою,-- сказала она,-- уже утратили силу: я не
могу отойти от тебя, и ты не можешь меня отогнать.
Только однажды за всю свою жизнь может человек отогнать от себя свою
Душу, но тот, кто вновь обретает ее, да сохранит ее во веки веков, и в этом
его наказание, и в этом его наказание, и в этом его награда.
И стал бледен молодой Рыбак, сжал кулаки и воскликнул:
-- Проклятая Ведьма обманула меня, ибо умолчала об этом!
-- Да,--ответила Душа,--она была верна тому, кому служит и кому вечно
будет служить.
И когда узнал молодой Рыбак, что нет ему избавления от его Души и что она
злая Душа и останется с ним навсегда, он пал на землю и горько заплакал.

x x x И когда был уже день, встал молодой Рыбак и сказал своей Душе:
-- Вот я свяжу мои руки, дабы не исполнять твоих велений, и вот я сомкну
мои уста, дабы не говорить твоих слов, и я вернусь к тому месту, где живет
любимая мною, к тому самому морю вернусь я, к маленькой бухте, где поет она
свои песни, и я позову ее и расскажу ей о зле, которое я совершил и которое
внушено мне тобою.
И его Душа, искушая его, говорила:
-- Кто она, любимая тобою, и стоит ли к ней возвращаться? Есть многие
прекраснее ее. Есть танцовщицы-самарисски, которые в танцах своих подражают
каждой птице и каждому зверю. Ноги их окрашены лавзонией, и в руках у них
медные бубенчики. Когда они пляшут, они смеются, и смех у них звонок,
подобно смеху воды. Пойдем со мною, и я покажу их тебе. Зачем сокрушаться
тебе о грехах? Разве то, что приятно вкушать, не создано для вкушающего? И в
том, что сладостно пить, разве заключается отрава?
Забудь же твою печаль, и пойдем со мной в другой город. Есть маленький
город неподалеку отсюда, и в нем есть сад из тюльпанных деревьев. В этом
прекрасном саду есть павлины белого цвета и павлины с синею грудью. Хвосты у
них, когда они распускают их при сиянии солнца, подобны дискам из слоновой
кости, а также позолоченным дискам. И та, что дает им корм, пляшет, чтобы
доставить им радость; порою она пляшет на руках. Глаза у нее насурьмленные;
ноздри как крылья ласточки. К одной из ее ноздрей подвешен цветок из
жемчуга. Она смеется, когда пляшет, и серебряные запястья звенят у нее на
ногах бубенцами. Забудь же твою печаль, и пойдем со мной в этот город.
Но ничего не ответил молодой Рыбак своей Душе, на уста он наложил печать
молчания и крепкою веревкою связал свои руки, и пошел обратно к тому месту,
откуда он вышел, к той маленькой бухте, где обычно любимая пела ему свои
песни. И непрестанно Душа искушала его, но он не отвечал ничего и не
совершил дурных деяний, к которым она побуждала его. Так велика была сила
его любви.
И когда пришел он на берег моря, он снял со своих рук веревку, и
освободил уста от печати молчания, и стал звать маленькую Деву морскую. Но
она не вышла на зов, хотя он звал ее от утра до вечера и умолял ее выйти к
нему.
И Душа насмехалась над ним, говоря:
-- Мало же радостей приносит тебе любовь. Ты подобен тому, кто во время
засухи льет воду в разбитый сосуд. Ты отдаешь, что имеешь, и тебе ничего не
дается взамен. Лучше было бы тебе пойти со мною, ибо я знаю, где Долина
Веселий и что совершается в ней.
Но молодой Рыбак ничего не ответил Душе. В расселине Утеса построил он
себе из прутьев шалаш и жил там в течение года. И каждое утро он звал Деву
морскую, и каждый полдень он звал ее вновь, и каждую ночь призывал ее снова.
Но она не поднималась из моря навстречу ему, и нигде во всем море не мог он
найти ее, хотя искал и в пещерах, и в зеленой воде, и в оставленных приливом
затонах, и в ключах, которые клокочут на дне.
И его Душа неустанно искушала его грехом и шептала о страшных деяниях, но
не могла соблазнить его, так велика была сила его любви.
И когда этот год миновал. Душа сказала себе: "Злом я искушала моего
господина, и его любовь оказалась сильнее меня. Теперь я буду искушать его
добром, и, может быть, он пойдет со мною".
И она сказала молодому Рыбаку:
-- Я говорила тебе о радостях мира сего, но не слышало меня ухо твое.
Дозволь мне теперь рассказать тебе о скорбях человеческой жизни, и, может
быть, ты услышишь меня. Ибо поистине Скорбь есть владычица этого мира, и нет
ни одного человека, кто избег бы ее сетей. Есть такие, у которых нет одежды,
и такие, у которых нет хлеба. В пурпур одеты иные вдовицы, а иные одеты в
рубище. Прокаженные бродят по болотам, и они жестоки друг к другу. По
большим дорогам скитаются нищие, и сумы их пусты. В городах по улицам гуляет
Голод, и Чума сидит у городских ворот. Пойдем же, пойдем -- избавим людей от
всех бедствий, чтобы в мире больше не было горя. Зачем тебе медлить здесь и
звать свою милую? Ты ведь видишь, она не приходит. И что такое любовь, что
ты ценишь ее так высоко?
Но юный Рыбак ничего не ответил, ибо велика была сила его любви. И каждое
утро он звал Деву морскую, и каждый полдень он звал ее вновь, и по ночам он
призывал ее снова. Но она не поднималась навстречу ему, и нигде во всем море
не мог он ее отыскать, хотя искал ее в реках, впадающих в море, и в долинах,
которые скрыты волнами, и в море, которое становится пурпурным ночью, и в
море, которое рассвет оставляет во мгле.
И прошел еще один год, и как-то ночью, когда юный Рыбак одиноко сидел у
себя в шалаше, его Душа обратилась к нему и сказала:
-- Злом я искушала тебя, и добром я искушала тебя, но любовь твоя
сильнее, чем я. Отныне я не буду тебя искушать, но я умоляю тебя, дозволь
мне войти в твое сердце чтобы я могла слиться с тобою, как и прежде.
-- И вправду, ты можешь войти,-- сказал юный Рыбак,-- ибо мне сдается,
что ты испытала немало страданий, когда скиталась по миру без сердца.
-- Увы! -- воскликнула Душа.-- Я не могу найти входа, потому что окутано
твое сердце любовью.
-- И все же мне хотелось бы оказать тебе помощь,-- сказал молодой Рыбак,
И только он это сказал, послышался громкий вопль, тот вопль, который
доносится к людям, когда умирает какой-нибудь из Обитателей моря. И вскочил
молодой Рыбак и покинул свой плетеный шалаш, и побежал на прибрежье. И
черные волны быстро бежали к нему и несли с собою какую-то ношу, которая
была белее серебра. Бела, как пена, была эта ноша, и, подобно цветку,
колыхалась она на волнах. И волны отдали ее прибою, и прибой отдал ее пене,
и берег принял ее, и увидел молодой Рыбак, что тело Девы морской простерто у
ног его. Мертвое, оно было простерто у ног.
Рыдая, как рыдают пораженные горем, бросился Рыбак на землю, и лобызал
холодные алые губы, и перебирал ее влажные янтарные волосы. Лежа рядом с ней
на песке и содрогаясь, как будто от радости, он прижимал своими темными
руками ее тело к груди. Губы ее были холодными, но он целовал их. Мед ее
волос был соленым, но он вкушал его с горькою радостью. Он лобызал ее
закрытые веки, и бурные брызги на них не были такими солеными, как его
слезы.
И мертвой принес он свое покаяние. И терпкое вино своих речей он влил в
ее уши, подобные раковинам. Ее руками он обвил свою шею и ласкал тонкую,
нежную трость ее горла. Горько, горько было его ликование, и какое-то
странное счастье было в скорби его.
Ближе придвинулись черные волны, и стон белой пены был как стон
прокаженного. Белоснежными когтями своей пены море вонзалось в берег. Из
чертога Морского Царя снова донесся вопль, и далеко в открытом море Тритоны
хрипло протрубили в свои раковины.
-- Беги прочь,-- сказала Душа,-- ибо все ближе надвигается море, и, если
ты будешь медлить, оно погубит тебя. Беги прочь, ибо я охвачена страхом.
Ведь сердце твое для меня недоступно, так как слишком велика твоя любовь.
Беги в безопасное место. Не захочешь же ты, чтобы, лишенная сердца, я
перешла в иной мир.
Но Рыбак не внял своей Душе; он взывал к маленькой Деве морской.
-- Любовь,-- говорил он,-- лучше мудрости, ценнее богатства и прекраснее,
чем ноги у дочерей человеческих. Огнями не сжечь ее, водами не погасить. Я
звал тебя на рассвете, но ты не пришла на мой зов. Луна слышала имя твое, но
ты не внимала мне.
На горе я покинул тебя, на погибель свою я ушел от тебя. Но всегда любовь
к тебе пребывала во мне, и была она так несокрушимо могуча, что все было над
нею бессильно, хотя я видел и злое и доброе. И ныне, когда ты мертва, я тоже
умру с тобою.
Его Душа умоляла его отойти, но он не пожелал и остался, ибо так велика
была его любовь. И море надвинулось ближе, стараясь покрыть его волнами, и,
когда он увидел, что близок конец, он поцеловал безумными губами холодные
губы морской Девы, и сердце у него разорвалось. От полноты любви разорвалось
его сердце, и Душа нашла туда вход, и вошла в него, и стала с ним, как и
прежде, едина. И море своими волнами покрыло его.

x x x А наутро вышел Священник, чтобы осенить своею молитвою море, ибо
оно сильно волновалось. И пришли с ним монахи, и клир, и прислужники со
свечами, и те, что кадят кадильницами, и большая толпа молящихся.
И когда Священник приблизился к берегу, он увидел, что утонувший Рыбак
лежит на волне прибоя, и в его крепких объятьях тело маленькой Девы морской,
И Священник отступил, и нахмурился, и, осенив себя крестным знамением,
громко возопил и сказал:
-- Я не пошлю благословения морю и тому, что находится в нем. Проклятие
Обитателям моря и тем, которые водятся с ними! А этот, лежащий здесь со
своей возлюбленной, отрекшийся ради любви от господа и убитый правым
господним судом,-возьмите тело его и тело его возлюбленной и схороните их на
Погосте Отверженных, в самом углу, и не ставьте знака над ними, дабы никто
не знал о месте их упокоения. Ибо прокляты они были в жизни, прокляты будут
и в смерти.
И люди сделали, как им было велено, и на Погосте Отверженных, в самом
углу, где растут только горькие травы, они вырыли глубокую могилу и положили
в нее мертвые тела.
И прошло три года, и в день праздничный Священник пришел во храм, чтобы
показать народу раны господни и сказать ему проповедь о гневе господнем.
И когда он облачился в свое облачение, и вошел в алтарь, и пал ниц, он
увидел, что престол весь усыпан цветами, дотоле никем не виданными.
Странными они были для взора, чудесна была их красота, и красота эта смутила
Священника, и сладостен был их аромат. И безотчетная радость охватила его.
Он открыл ковчег, в котором была дарохранительница, покадил перед нею
ладаном, показал молящимея прекрасную облатку и покрыл ее священным
покровом, и обратился к народу, желая сказать ему проповедь о гневе
господнем. Но красота этих белых цветов волновала его, и сладостен был их
аромат для него, и другое слово пришло на уста к нему, и заговорил он не о
гневе господнем, но о боге, чье имя -- Любовь. И почему была его речь
такова, он не знал.
И когда он кончил свое слово, все бывшие во храме зарыдали, и пошел
Священник в ризницу, и глаза его были полны слез. И дьяконы вошли в ризницу,
и стали разоблачать его, и сняли с него стихарь, и пояс, и орарь, и
епитрахиль. И он стоял как во сне.
И когда они разоблачили его, он посмотрел на них и сказал:
-- Что это за цветы на престоле и откуда они? И те ответили ему:
-- Что это за цветы, мы не можем сказать, но они с Погоста Отверженных.
Там растут они в самом углу. И задрожал Священник, и вернулся в свой дом
молиться. И утром, на самой заре, вышел он с монахами, и клиром, и
прислужниками, несущими свечи, и с теми, которые кадят кадильницами, и с
большою толпою молящихся, и пошел он к берегу моря, и благословил он море и
дикую тварь, которая водится в нем. И Фавнов благословил он, и Гномов,
которые пляшут в лесах, и тех, у которых сверкают глаза, когда они глядят
из-за листьев. Всем созданиям божьего мира дал он свое благословение; и
народ дивился и радовался. Но никогда уже не зацветают цветы на погосте
Отверженных, и по-прежнему весь Погост остается нагим и бесплодным.
И Обитатели моря уже никогда не заплывают в залив, как бывало, ибо они
удалились в другие области этого моря. И Обитатели моря уже никогда не
заплывают в залив, как бывало, ибо они удалились в другие области этого
моря.




Преступление лорда Артура Сэвила


Размышление о чувстве долга
1

Леди Уиндермир давала последний прием перед пасхой, и дом был заполнен
до отказа. Шесть министров явились прямо из парламента в орденах и лентах,
светские красавицы блистали изящнейшими туалетами, а в углу картинной
галереи стояла принцесса София из Карлсруэ - грузная дама с роскошными
изумрудами и крохотными черными глазками на скуластом татарском лице; она
очень громко говорила на скверном французском и неумеренно хохотала в
ответ на любую реплику. Как все чудесно перемешалось! Сиятельные леди
запросто болтали с воинствующими радикалами, прославленные проповедники
по-приятельски беседовали с известными скептиками, стайка епископов
порхала из зала в зал вслед за дебелой примадонной, на лестнице стояли
несколько действительных членов Королевской академии, маскирующихся под
богему, и прошел слух, что столовую, где накрыли ужин, просто оккупировали
гении. Без сомнения, это был один из лучших вечеров леди Уиндермир, и
принцесса задержалась почти до половины двенадцатого.
Как только она уехала, леди Уиндермир вернулась в картинную галерею,
где знаменитый экономист серьезно и обстоятельно разъяснял научную теорию
музыки негодующему виртуозу из Венгрии, и заговорила с герцогиней Пейсли.
Как хороша была хозяйка вечера! Невозможно не восхищаться белизной ее
точеной шеи, незабудковой синевой глаз и золотом волос. То было и в самом
деле or pur [чистое золото (фр.)], а не бледно-желтый цвет соломы, который
ныне смеют сравнивать с благородным металлом, то было золото, вплетенное в
солнечные лучи и упрятанное в таинственной толще янтаря; в золотом
обрамлении ее лицо светилось как лик святого, но и не без магической
прелести греха. Она являла собой интересный психологический феномен. Уже в
юности она познала ту важную истину, что опрометчивость и легкомыслие чаще
всего почитают за невинность. За счет нескольких дерзких проделок -
большей частью, впрочем, совершенно безобидных - она приобрела известность
и уважение, подобающие видной личности. Она не раз меняла мужей (согласно
справочнику Дебретта, их у нее было три), но сохранила одного любовника, и
потому пересуды на ее счет давно прекратились. Ей недавно исполнилось
сорок, она была бездетна и обладала той неуемной жаждой удовольствий,
которая единственно и продлевает молодость.
Вдруг она нетерпеливо огляделась и проговорила своим чистым контральто:
- Где мой хиромант?
- Кто-кто, Глэдис? - вздрогнув, воскликнула герцогиня.
- Мой хиромант, герцогиня. Я теперь жить без него не могу.
- Глэдис, милая, ты всегда так оригинальна, - пробормотала герцогиня,
пытаясь вспомнить, что такое хиромант, и опасаясь худшего.
- Он приходит два раза в неделю, - продолжала леди Уиндермир, - и
извлекает интереснейшие вещи из моей руки.
- О боже! - тихо ужаснулась герцогиня. - Что-то вроде мозольного
оператора. Какой кошмар. Надеюсь, он, по крайней мере, иностранец. Это
было бы еще не так страшно.
- Я непременно должна вас познакомить.
- Познакомить! - вскричала герцогиня. - Он что же, здесь? - Она
принялась искать глазами свой черепаховый веер и весьма потрепанную
кружевную накидку, с тем чтобы, если потребуется, ретироваться без
промедления.
- Разумеется, он здесь. Какой же прием без него! Он говорит, что у меня
богатая, одухотворенная рука и что если бы большой палец был чуточку
короче, то я была бы меланхолической натурой и пошла в монастырь.
- Ах, вот что. - У герцогини отлегло от сердца. - Он гадает!
- И угадывает! - подхватила леди Уиндермир. - И так ловко! Вот в
будущем году, например, меня подстерегает большая опасность и на суше и на
море, так что я буду жить на воздушном шаре, а ужин мне по вечерам будут
поднимать в корзине. Это все написано на моем мизинце - или на ладони, я
точно не помню.
- Ты искушаешь провидение, Глэдис.
- Милая герцогиня, я уверена, что провидение давно научилось не
поддаваться искушению. По-моему, каждый должен ходить к хироманту хотя бы
раз в месяц, чтобы знать, что ему можно и чего нельзя. Потом мы, конечно,
делаем все наоборот, но как приятно знать о последствиях заранее! Если
кто-нибудь сейчас же не отыщет мистера Поджерса, я пойду за ним сама.
- Позвольте мне, леди Уиндермир, - сказал высокий красивый молодой
человек, который в продолжение всего разговора стоял, улыбаясь, рядом.
- Спасибо, лорд Артур, но вы же его не знаете.
- Если он такой замечательный, как вы рассказывали, леди Уиндермир, я
его ни с кем не спутаю. Опишите его внешность, и я сию же минуту приведу
его.
- Он совсем не похож на хироманта. То есть в нем нет ничего
таинственного, романтического. Маленький, полный, лысый, в больших очках с
золотой оправой - нечто среднее между семейным доктором и провинциальным
стряпчим. Сожалею, но я, право, не виновата. Все это очень досадно. Мои
пианисты страшно похожи на поэтов, а поэты на пианистов. Помню, в прошлом
сезоне я пригласила на обед настоящее чудовище - заговорщика, который
взрывает живых людей, ходит в кольчуге, а в рукаве носит кинжал. И что бы
вы думали? Он оказался похожим на старого пастора и весь вечер шутил с
дамами. Он был очень остроумен и все такое, но представьте, какое
разочарование! А когда я спросила его о кольчуге, он только рассмеялся и
ответил, что в Англии в ней было бы холодно. А вот и мистер Поджерс! Сюда,
мистер Поджерс. Я хочу, чтобы вы погадали герцогине Пейсли. Герцогиня, вам
придется снять перчатку. Нет, не эту, другую.
- Право, Глэдис, это не вполне прилично, - проговорила герцогиня,
нехотя расстегивая отнюдь не новую лайковую перчатку.
- Все, что интересно, не вполне прилично, - парировала леди Уиндермир.
- On a fait le monde ainsi [так уж устроен мир (фр.)]. Но я должна вас
познакомить. Герцогиня, это мистер Поджерс, мой прелестный хиромант.
Мистер Поджерс, это герцогиня Пейсли, и если вы скажете, что ее лунный
бугор больше моего, я вам уже никогда не поверю.
- Глэдис, я уверена, что у меня на руке нет ничего подобного, - с
достоинством произнесла герцогиня.
- Вы совершенно правы, ваша светлость, - сказал мистер Поджерс,
взглянув на пухлую руку с короткими толстыми пальцами, - лунный бугор не
развит. Но линия жизни, напротив, видна превосходно. Согните, пожалуйста,
руку. Вот так, благодарю. Три четких линии на сгибе! Вы доживете до
глубокой старости, герцогиня, и будете очень счастливы. Честолюбие...
весьма скромно, линия интеллекта... не утрирована, линия сердца...
- Говорите все как есть, мистер Поджерс! - вставила леди Уиндермир.
- С превеликим удовольствием, сударыня, - сказал мистер Поджерс и
поклонился, - но увы, герцогиня не дает повода для пространных рассказов.
Я вижу редкое постоянство в сочетании с завидным чувством долга.
- Продолжайте, прошу вас, мистер Поджерс, - весьма благосклонно
произнесла герцогиня.
- Не последнее из достоинств вашей светлости - бережливость, -
продолжал мистер Поджерс, и леди Уиндермир прыснула со смеху.
- Бережливость - прекрасное качество, - удовлетворенно проговорила
герцогиня. - Когда я вышла за Пейсли, у него было одиннадцать замков и ни
одного дома, пригодного для жизни.
- А теперь у него двенадцать домов и ни одного замка! - отозвалась леди
Уиндермир.
- Видишь ли, милая, я люблю...
- Комфорт, - произнес мистер Поджерс, - удобства и горячую воду в
каждой спальне. Вы совершенно правы, ваша светлость. Комфорт - это
единственное, что может нам дать цивилизация.
- Вы чудесно отгадали характер герцогини, мистер Поджерс. Теперь
погадайте леди Флоре. - Повинуясь знаку улыбающейся хозяйки, из-за дивана
неловко выступила высокая девушка с острыми лопатками и рыжеватыми
волосами, выдающими шотландское происхождение; она протянула худую,
длинную руку с крупными и как бы приплюснутыми пальцами.
- А, пианистка! Вижу, вижу, - сказал мистер Поджерс. - Превосходная
пианистка, хотя, пожалуй, и не из тех, что зовутся музыкантами. Скромна,
честна, очень любит животных.
- Сущая правда! - воскликнула герцогиня, обращаясь к леди Уиндермир. -
Флора держит в Макклоски две дюжины овчарок. Она бы и наш городской дом
превратила в зверинец, если б только отец позволил.
- Со своим домом я это проделываю каждый четверг, - рассмеялась леди
Уиндермир, - вот только овчаркам предпочитаю львов.
- Тут вы ошибаетесь, леди Уиндермир, - сказал мистер Поджерс и чинно
поклонился.
- Женщина без милых ошибок - это не женщина, а особа женского пола. Но
погадайте нам еще. Сэр Томас, покажите вашу руку.
Приятного вида пожилой господин в белом жилете протянул большую
шершавую руку с весьма длинным средним пальцем.
- Непоседливый нрав; четыре дальних путешествия в прошлом, одно еще
предстоит. Трижды попадал в кораблекрушение. Нет-нет, дважды, но рискует
разбиться вновь. Убежденный консерватор, весьма пунктуален, страстный
коллекционер. Тяжело болел в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет.
В тридцать унаследовал крупное состояние. Питает отвращение к кошкам и
радикалам.
- Поразительно! - вскричал сэр Томас. - Вы непременно должны погадать
моей жене.
- Вашей второй жене, - уточнил мистер Поджерс, все еще не выпуская из
рук пальцы сэра Томаса. - С превеликим удовольствием.
Но леди Марвел - меланхоличная дама с каштановыми волосами и
сентиментальными ресницами - наотрез отказалась предать гласности свое
прошлое и будущее, а русский посол мосье де Колов не пожелал даже снять
перчатки, несмотря на все увещевания леди Уиндермир. Да и многие другие
побоялись предстать перед забавным человечком с шаблонной улыбкой, очками
в золотой оправе и проницательными глазами-бусинками; а уж когда он сказал
бедной леди Фермер - прямо здесь, в обществе, - что она равнодушна к
музыке, но очень любит музыкантов, никто более не сомневался, что
хиромантия - крайне опасная наука и поощрять ее не следует, кроме как
tete-a-tete [с глазу на глаз (фр.)] Однако лорду Артуру Сэвилу, который
ничего не знал о печальной истории леди Фермер и с немалым интересом
наблюдал за мистером Поджерсом, чрезвычайно захотелось, чтобы ему тоже
погадали, но, не решаясь громко заявить о своем желании, он подошел к леди
Уиндермир и, очаровательно покраснев, спросил, удобно ли, по ее мнению,
побеспокоить мистера Поджерса.
- Ну разумеется! - сказала леди Уиндермир. - Он здесь для того, чтобы
его беспокоили. Все мои львы, лорд Артур, это львы-артисты; по первому
моему слову они прыгают через обруч. Но я вас предупреждаю, что ничего не
утаю от Сибил. Я жду ее завтра к обеду - нам надо поболтать о шляпках, и,
если мистер Поджерс выяснит, что у вас дурной нрав, или склонность к
подагре, или жена в Бейсуотере, я все ей непременно передам.
Лорд Артур улыбнулся и покачал головой.
- Я не боюсь. Она обо мне все знает, как и я о ней.
- В самом деле? Вы меня, право, немного огорчили. Взаимные иллюзии -
вот лучшая основа для брака. Нет-нет, я не цинична, просто у меня есть
опыт - впрочем, это одно и то же. Мистер Поджерс, лорд Артур Сэвил
мечтает, чтоб вы ему погадали. Только не говорите, что он обручен с одной
из милейших девушек в Лондоне: об этом "Морнинг пост" сообщила месяц тому
назад.
- Леди Уиндермир, душечка, - вскричала маркиза Джедберг, - оставьте мне
мистера Поджерса. Он только что сказал, что меня ждут подмостки - как
интересно!
- Если он вам такое сказал, леди Джедберг, я заберу его от вас сию же
секунду. Сюда, мистер Поджерс. Погадайте лорду Артуру.
- Что ж, - леди Джедберг состроила обиженное личико и поднялась с
дивана, - если мне нельзя на сцену, разрешите хотя бы быть зрителем.
- Разумеется. Мы все будем зрителями, - объявила леди Уиндермир. -
Итак, мистер Поджерс, сообщите нам что-нибудь приятное. Лорд Артур - мой
любимец.
Но, взглянув на руку лорда Артура, мистер Поджерс странно побледнел и
не произнес ни слова. Он зябко поежился, и его кустистые брови уродливо
задергались, как это случалось, когда он был в растерянности. На
желтоватом лбу мистера Поджерса появились крупные бусинки пота, словно
капли ядовитой росы, а его толстые пальцы сделались влажными и холодными.
Лорд Артур заметил эти признаки смятения и сам - впервые в жизни -
почувствовал страх. Ему захотелось повернуться и бежать, но он сдержал
себя. Лучше знать все, даже самое ужасное. Невыносимо оставаться в
неведении.
- Я жду, мистер Поджерс, - сказал он.
- Мы все ждем! - нетерпеливо заметила леди Уиндермир, но хиромант
по-прежнему молчал.
- Артуру, наверное, суждено играть на театре, - предположила леди
Джедберг, - но вы были так строги с мистером Поджерсом, что он вас теперь
боится.
Внезапно мистер Поджерс отпустил правую руку лорда Артура и схватил
левую, склонившись над ней так низко, что золотая оправа его очков почти
коснулась ладони. Мгновение его побелевшее лицо выражало неподдельный
ужас, но он быстро совладал с собой и, повернувшись к леди Уиндермир,
произнес с деланной улыбкой:
- Передо мной рука очаровательного молодого человека.
- Это ясно, - ответила леди Уиндермир. - Но будет ли он очаровательным
мужем? Вот что я хочу знать.
- Как все очаровательные молодые люди, - сказал мистер Поджерс.
- По-моему, муж не должен быть слишком обворожительным, - в
задумчивости проговорила леди Джедберг. - Это опасно.
- Дитя мое, - воскликнула леди Уиндермир, - муж никогда не бывает
слишком обворожителен! Но я требую подробностей. Только подробности
интересны. Что ждет лорда Артура?
- Гм, в течение ближайших месяцев лорд Артур отправится в
путешествие...
- Ну разумеется, в свадебное!
- И потеряет одного из родственников.
- Надеюсь, не сестру? - жалобно спросила леди Джедберг.
- Нет, безусловно не сестру, - мистер Поджерс жестом успокоил ее. -
Кого-то из дальней родни.
- Что ж, я безумно разочарована, - заявила леди Уиндермир. - Мне
абсолютно нечего рассказать Сибил. Дальняя родня теперь никого не волнует
- она давно уже вышла из моды. Впрочем, пусть Сибил купит черного шелку -
он хорошо смотрится в церкви. А теперь ужинать. Там, конечно, давно все
съели, но нам, быть может, подадут горячий суп. Когда-то Франсуа готовил
отменный суп, но теперь он так увлекся политикой, что я не знаю, чего и
ждать. Скорее бы угомонился этот генерал Буланже. Герцогиня, вы не устали?
- Вовсе нет, Глэдис, свет мой, - отозвалась герцогиня, ковыляя к двери.
- Я получила огромное удовольствие, и этот твой ортодонт, то бишь
хиромант, весьма интересен. Флора, где мой черепаховый веер? Ах, спасибо,
сэр Томас. А моя кружевная накидка. Флора? Благодарю вас, сэр Томас, вы
очень любезны. - И сия достойная дама спустилась, наконец, по лестнице,
уронив свой флакон с духами не более двух раз.
В продолжение всего этого времени лорд Артур Сэвил стоял у камина,
объятый нестерпимым страхом, язвящей душу тревогой перед безжалостным
роком. Он грустно улыбнулся сестре, когда та пропорхнула мимо в прелестной
розовой парче и жемчугах, легко опершись на руку лорда Плимдейла, и словно
во сне слышал, как леди Уиндермир пригласила его следовать за собой. Он
думал о Сибил Мертон - и при мысли, что их могут разлучить, его глаза
затуманились от слез. Глядя на него, можно было подумать, что Немезида,
похитив щит Афины, показала ему голову Медузы Горгоны. Он словно окаменел,
а меланхолическая бледность сделала его лицо похожим на мрамор. Сын
знатных и богатых родителей, до сих пор он знал лишь жизнь, полную
чудесной роскоши и тонкого изящества, жизнь по-мальчишески беспечную,
начисто лишенную презренных забот; теперь - впервые - он прикоснулся к
ужасной тайне бытия, ощутил трагическую неотвратимость судьбы.
Чудовищно, невероятно! Неужели на его руке начертано тайное послание,
которое расшифровал этот человек, - предвестие злодейского греха, кровавый
знак преступления? Неужели нет спасения? Или мы в самом деле всего лишь
шахматные фигуры, которые незримая сила передвигает по своей воле, -
пустые сосуды, подвластные рукам гончара, готовые для славы и для позора.
Разум восставал против этой мысли, но лорд Артур чувствовал близость
ужасной трагедии, словно вдруг на него взвалили непосильную ношу. Хорошо
актерам! Они выбирают, что играть, - трагедию или комедию, сами решают,
страдать им или веселиться, лить слезы или хохотать. Но в жизни все не
так. В большинстве своем мужчины и женщины вынуждены играть роли, для
которых они совсем не подходят. Наши Гильденстерны играют Гамлета, а наши
Гамлеты паясничают, как принц Хэл. Весь мир - сцена, но спектакль выходит
скверный, ибо роли распределены из рук вон плохо.
Внезапно в гостиную вошел мистер Поджерс. Увидев лорда Артура, он
вздрогнул, и его крупное, одутловатое лицо стало зеленовато-желтым. Их
глаза встретились, и с минуту оба молчали.
- Герцогиня забыла здесь перчатку, лорд Артур, и меня за ней послали, -
проговорил наконец мистер Поджерс. - Вот она, на диване. Честь имею.
- Мистер Поджерс, я настаиваю, чтобы вы мне прямо ответили на один
вопрос.
- В другой раз, лорд Артур. Герцогиня очень волнуется. Ну, я пойду.
- Нет, не пойдете. Герцогиня подождет.
- Нехорошо заставлять даму ждать, лорд Артур, - пролепетал мистер
Поджерс со своей тошнотворной улыбочкой. - Прекрасному полу свойственно
нетерпение.
Красивые губы лорда Артура слегка изогнулись, придав лицу дерзкое,
презрительное выражение. Какое ему было дело в эту минуту до бедной
герцогини! Он пересек гостиную и, остановившись перед мистером Поджерсом,
протянул руку.
- Скажите, что вы там прочли. Скажите правду. Я должен знать. Я не
ребенок.
Глазки мистера Поджерса заморгали за стеклами очков; он неловко
переминался с ноги на ногу, теребя блестящую цепочку от часов.
- А почему вы, собственно, решили, лорд Артур, что я прочел по вашей
руке больше, чем сказал?
- Я в этом уверен и желаю все знать. Я заплачу. Я дам вам чек на сто
фунтов.
Зеленые глазки сверкнули и вновь погасли.
- Сто гиней? - еле слышно произнес мистер Поджерс после долгого
молчания.
- Да, разумеется. Я пришлю вам чек завтра. Какой у вас клуб?
- Я не состою в клубе. Временно не состою. Мой адрес... но позвольте, я
дам вам свою карточку. - С этими словами мистер Поджерс извлек из кармана
карточку с золотым обрезом и, низко поклонившись, протянул ее лорду
Артуру:

М-Р СЕПТИМУС Р.ПОДЖЕРС
профессиональный хиромант
Уэст-Мун-стрит, 103а

- Я принимаю с десяти до четырех, - машинально добавил мистер Поджерс.
- Семьям предоставляю скидку.
- Быстрее! - вскричал лорд Артур. Он по-прежнему стоял с протянутой
рукой и был чрезвычайно бледен.
Мистер Поджерс опасливо оглянулся и задернул тяжелую портьеру.
- Мне нужно время, лорд Артур. Присядьте.
- Быстрее, сэр! - снова вскричал лорд Артур и рассерженно топнул ногой
по полированному паркету.
Мистер Поджерс улыбнулся, извлек из нагрудного кармана увеличительное
стекло и тщательно протер его носовым платком.
- Я готов, - сказал он.



2

Десять минут спустя лорд Артур Сэвил выбежал из дома с выражением ужаса
на бледном лице и молчаливой мукой в глазах, протиснулся сквозь укутанных
в шубы лакеев, столпившихся под полосатым навесом, и ринулся прочь, ничего
не видя и не слыша. Ночь была холодная, и дул пронизывающий ветер, от
которого газовые фонари на площади попеременно вспыхивали и тускнели, но у
лорда Артура горели руки и лоб его пылал. Он шел не останавливаясь,
нетвердой поступью пьяного, и полицейский на углу с любопытством проводил
его взглядом. Нищий, сунувшийся было за подаянием, перепугался при виде
такого отчаяния, какое даже ему не снилось. Один раз лорд Артур
остановился под фонарем и посмотрел на свои руки. Ему показалось, что уже
сейчас на них расплываются кровавые пятна, и с дрожащих губ слетел
негромкий стон.
Убийство! Вот что увидел хиромант. Убийство! Ужасное слово звенело во
мраке, и безутешный ветер шептал его на ухо. Это слово кралось по ночным
улицам и скалило зубы с крыш.
Он вышел к Гайд-парку: его безотчетно влекло к этим темным деревьям. Он
устало прислонился к ограде и прижал лоб к влажному металлу, вбирая
тревожную тишину парка. "Убийство! Убийство!" - повторял он, словно
надеясь притупить чудовищный смысл пророчества. От звука собственного
голоса он содрогался, но в то же время ему хотелось, чтобы громогласное
эхо, услышав его, пробудило весь огромный спящий город. Его охватило
безумное желание остановить первого же прохожего и все ему рассказать.
Он двинулся прочь, пересек Оксфорд-стрит и углубился в узкие улочки -
прибежище низменных страстей. Две женщины с ярко раскрашенными лицами
осыпали его насмешками. Из темного двора послышалась ругань и звук ударов,
а затем пронзительный вопль; сгорбленные фигуры, припавшие к сырой стене,
явили ему безобразный облик старости и нищеты. Он почувствовал странную
жалость. Возможно ли, чтоб эти дети бедности и греха так же, как и он сам,
только следовали предначертанию? Неужто они, как и он, лишь марионетки в
дьявольском спектакле?
Нет, не тайна, а ирония людских страданий поразила его, их полная
бессмысленность, бесполезность. Как все нелепо, несообразно! Как начисто
лишено гармонии! Его потрясло несоответствие между бойким оптимизмом
повседневности и подлинной картиной жизни. Он был еще очень молод.
Спустя некоторое время он вышел к Марилебонской церкви. Пустынная
мостовая была похожа на ленту отполированного серебра с темными арабесками
колышущихся теней. Ряд мерцающих газовых фонарей убегал, извиваясь, вдаль;
перед домом, обнесенным невысокой каменной оградой, стоял одинокий экипаж
со спящим кучером. Лорд Артур поспешно зашагал по направлению к
Портланд-Плейс, то и дело оглядываясь, словно опасаясь погони. На углу
Рич-стрит стояли двое: они внимательно читали небольшой плакат. Лорда
Артура охватило болезненное любопытство, и он перешел через дорогу. Едва
он приблизился, как в глаза ему бросилось слово "УБИЙСТВО", напечатанное
черными буквами. Он вздрогнул, и щеки его залились румянцем. Полиция
предлагала вознаграждение за любые сведения, которые помогут задержать
мужчину среднего роста, в возрасте от тридцати до сорока лет, в котелке,
черном сюртуке и клетчатых брюках, со шрамом на правой щеке. Читая
объявление снова и снова, лорд Артур мысленно спрашивал себя, поймают ли
этого несчастного и откуда у него шрам. Когда-нибудь, возможно, и его имя
расклеят по всему Лондону. Возможно, и за его голову назначат цену.
От этой мысли он похолодел. Резко повернувшись, он кинулся во мрак.
Он шел, не разбирая дороги. Лишь смутно вспоминал он потом, как бродил
в лабиринте грязных улиц, как заблудился в бесконечном сплетенье темных
тупиков и переулков, и, когда уже небо озарилось рассветным сиянием, вышел
наконец на площадь Пикадилли.
Устало повернув к дому в сторону Белгрейв-сквер, он столкнулся с
тяжелыми фермерскими повозками, катящимися к Ковент-Гарден. Возчики в
белых фартуках, с открытыми загорелыми лицами и жесткими кудрями,
неторопливо шагали, щелкая кнутами и перебрасываясь отрывистыми фразами.
Верхом на огромной серой лошади во главе шумной процессии сидел
круглолицый мальчишка в старой шляпе, украшенной свежими цветами примулы;
он крепко вцепился ручонками в гриву и громко смеялся. Горы овощей
сверкали, как россыпи нефрита на фоне утренней зари, как зеленый нефрит на
фоне нежных лепестков роскошной розы. Лорд Артур был взволнован, сам не
зная почему. Что-то в хрупкой прелести рассвета показалось ему невыразимо
трогательным, и он подумал о бесчисленных днях, что занимаются в мирной
красоте, а угасают в буре. И эти люди, что перекликаются так
непринужденно, грубовато и благодушно, - какую странную картину являет им
Лондон в столь ранний час! Лондон без ночных страстей и дневного чада -
бледный, призрачный город, скопище безжизненных склепов. Что они думают об
этом городе, известно ли им о его великолепии и позоре, о безудержном,
феерическом веселье и отвратительном голоде, о бесконечной смене боли и
наслаждений? Возможно, для них это только рынок, куда они свозят плоды
своего труда, где проводят не более двух-трех часов и уезжают по еще
пустынным улицам, мимо спящих домов. Ему приятно было смотреть на них.
Грубые и неловкие, в тяжелых башмаках, они все же казались посланцами
Аркадии. Он знал, что они слились с природой и природа дала им душевный
покой. Как не завидовать их невежеству!
Когда он добрел до Белгрейв-сквер, небо слегка поголубело и в садах
зазвучали птичьи голоса.



3

Когда лорд Артур проснулся, был полдень, и солнечные лучи заливали
спальню, струясь сквозь кремовый шелк занавесок. Он встал и выглянул в
окно. Лондон был погружен в легкую дымку жары, и крыши домов отливали
темным серебром. Внизу, на ослепительно зеленом газоне, порхали дети, как
белые бабочки, а на тротуаре теснились прохожие, идущие в парк. Никогда
еще жизнь не казалась такой чудесной, а все страшное и дурное таким
далеким.
Слуга принес на подносе чашку горячего шоколаду. Выпив шоколад, он
отодвинул бархатную портьеру персикового цвета и вошел в ванную. Сверху,
через тонкие пластины прозрачного оникса падал мягкий свет, и вода в
мраморной ванне искрилась, как лунный камень. Он поспешно лег в ванну, и
прохладная вода коснулась его шеи и волос, а потом окунул и голову, словно
желая смыть какое-то постыдное воспоминание. Вылезая, он почувствовал, что
почти обрел обычное свое душевное равновесие. Сиюминутное физическое
наслаждение поглотило его, как это часто бывает у тонко чувствующих натур,
ибо наши ощущения, как огонь, способны не только истреблять, но и очищать.
После завтрака он прилег на диван и закурил папиросу. На каминной доске
стояла большая фотография в изящной рамке из старинной парчи - Сибил
Мертон, какой он впервые увидел ее на балу у леди Ноэл. Маленькая,
изысканная головка чуть наклонена, словно грациозной шее-стебельку трудно
удержать бремя ослепительной красоты, губы слегка приоткрыты и кажутся
созданными для нежной музыки, и все очарование чистой девичьей души глядит
на мир из мечтательных, удивленных глаз. В мягко облегающем платье из
крепдешина, с большим веером в форме листа платана, она похожа на одну из
тех прелестных статуэток, что находят в оливковых рощах возле Танагры, - в
ее позе, в повороте головы есть истинно греческая грация. И в то же время
ее нельзя назвать миниатюрной. Ее отличает совершенство пропорций -
большая редкость в наше время, когда женщины в основном либо крупнее, чем
положено природой, либо ничтожно мелки.
Теперь, глядя на нее, лорд Артур ощутил безмерную жалость - горький
плод любви. Жениться, когда над ним нависает зловещая тень убийства, было
бы предательством сродни поцелую Иуды, коварством, какое не снилось даже
Борджиа. Что за счастье уготовано им, когда в любую минуту он может быть
призван выполнить ужасное пророчество, написанное на ладони? Что за жизнь
ждет их, пока судьба таит в себе кровавое обещанье? Во что бы то ни стало
свадьбу надо отложить. Тут он будет тверд. Он страстно любил эту девушку:
одно прикосновение ее пальцев, когда они сидели рядом, наполняло его
чрезвычайным волнением и неземной радостью, и все же он ясно понимал, в
чем состоит его долг, сознавая, что не имеет права жениться, пока не
совершит убийство. Сделав то, что надлежит, он поведет Сибил Мертон к
алтарю и без страха вверит ей свою жизнь. Тогда он сможет обнять ее,
твердо зная, что никогда ей не придется краснеть за него и склонять голову
от стыда. Но прежде надо выполнить требование судьбы - и чем скорее, тем
лучше для них обоих.
Многие в его положении предпочли бы сладкий самообман сознанию жестокой
необходимости, но лорд Артур был слишком честен, чтобы ставить
удовольствие выше долга. Его любовь - не просто страсть: Сибил
олицетворяла для него все, что есть лучшего и благороднейшего. На
мгновение то, что ему предстояло, показалось немыслимым, отвратительным,
но это чувство скоро прошло. Сердце подсказало ему, что это будет не грех,
а жертва; разум напомнил, что другого пути нет. Перед ним выбор: жить для
себя или для других, и как ни ужасна возложенная на него задача, он не
позволит эгоизму возобладать над любовью. Рано или поздно каждому из нас
приходится решать то же самое, отвечать на тот же вопрос. С лордом Артуром
это случилось рано, пока он был еще молод и не заражен цинизмом и
расчетливостью зрелых лет, пока его сердце не разъело модное ныне суетное
себялюбие, и он принял решение не колеблясь. К тому же - и в этом его
счастье - он не был мечтателем и праздным дилетантом. В противном случае
он долго сомневался бы, как Гамлет, и нерешительность затуманила бы цель.
Нет, лорд Артур был человеком практичным. Для него жить - значило
действовать, скорее чем размышлять. Он был наделен редчайшим из качеств -
здравым смыслом.
Безумные, путаные ночные переживания теперь совершенно улетучились, и
ему даже стыдно было вспоминать, как он слепо бродил по городу, как
метался в неистовом волнении. Сама искренность его страданий, казалось,
лишала их реальности. Теперь ему было непонятно, как он мог вести себя
столь глупо - роптать на то, что неотвратимо! Сейчас его беспокоил только
один вопрос: кого убить, - ибо он понимал, что для убийства, как для
языческого обряда, нужен не только жрец, но и жертва. Не будучи гением, он
не имел врагов и был к тому же убежден, что теперь не время для сведения
личных счетов; миссия, вверенная ему, слишком серьезна и ответственна. Он
набросал на листке бумаги список своих знакомых и родственников и,
тщательно все обдумав, остановился на леди Клементине Бичем - милейшей
старушке, которая жила на Керзон-стрит и доводилась ему троюродной сестрой
по материнской линии. Он с детства очень любил леди Клем, как все ее
звали, а кроме того - поскольку сам он был весьма богат, ибо, достигнув
совершеннолетия, унаследовал все состояние лорда Рэгби, - смерть старушки
не могла представлять для него низменного корыстного интереса. Чем больше
он думал, тем яснее ему становилось, что леди Клем - идеальный выбор.
Понимая, что всякое промедление будет несправедливо по отношению к Сибил,
он решил сейчас же заняться приготовлениями.
Для начала надо было расплатиться с хиромантом. Он сел за небольшой
письменный стол в стиле "шератон", что стоял у окна, и выписал чек
достоинством в 105 фунтов стерлингов на имя м-ра Септимуса Поджерса.
Запечатав конверт, он велел слуге отнести его на Уэст-Мун-стрит. Затем он
распорядился, чтобы приготовили экипаж, и быстро оделся. Выходя из
комнаты, он еще раз взглянул на фотографию Сибил Мертон и мысленно
поклялся, что - как бы ни повернулась судьба - Сибил никогда не узнает, на
что он пошел ради нее; это самопожертвование навсегда останется тайной,
хранимой в его сердце.
По пути в "Букингем" он остановился у цветочной лавки и послал Сибил
корзину чудесных нарциссов с нежными белыми лепестками и яркими
сердцевинами, а приехав в клуб, сразу отправился в библиотеку, позвонил и
велел лакею принести содовой воды с лимоном и книгу по токсикологии. Он
уже решил, что яд - самое подходящее средство в этом деле. Физическое
насилие вызывало у него отвращение, и к тому же надо убить леди Клементину
так, чтобы не привлечь всеобщего внимания, ибо ему очень не хотелось стать
"львом" в салоне леди Уиндермир и прочесть свое имя в вульгарных светских
газетах. Кроме того, следовало подумать и о родителях Сибил, которые были
людьми старомодными и могли бы, пожалуй, возражать против брака в том
случае, если разразится скандал (хотя лорд Артур и не сомневался, что,
расскажи он им все как есть, они поняли и оценили бы его благородные
побуждения). Итак, яд. Он надежен, безопасен, действует без шума и суеты и
избавляет от тягостных сцен, которые для лорда Артура - как почти для
всякого англичанина - были глубоко неприятны.
Однако он ничего не смыслил в ядах, а поскольку лакей оказался не в
состоянии отыскать что-либо, кроме Справочника Раффа и последнего номера
"Бейлиз мэгэзин", он сам внимательно осмотрел полки и нашел изящно
переплетенную "Фармакопею" и издание "Токсикологии" Эрскина под редакцией
сэра Мэтью Рида - президента Королевской медицинской коллегии и одного из
старейших членов "Букингема", избранного в свое время по ошибке вместо
кого-то другого (это contretemps [досадное недоразумение (фр.)] так
разозлило руководящий комитет клуба, что, когда появился настоящий
кандидат, его дружно забаллотировали). Лорд Артур пришел в немалое
замешательство от научных терминов, которыми пестрели обе книги, и начал
было всерьез сожалеть, что в Оксфорде пренебрегал латынью, как вдруг во
втором томе Эрскина ему попалось весьма интересное и подробное описание
свойств аконитина, изложенное на вполне понятном английском. Этот яд
подходил ему во всех отношениях. В книге говорилось, что он обладает
быстрым - почти мгновенным - эффектом, не причиняет боли и не слишком
неприятен на вкус, в особенности если принимать его в виде пилюли со
сладкой оболочкой, как рекомендует сэр Мэтью. Лорд Артур записал на
манжете, какова смертельная доза, поставил книги на полку и не спеша
отправился по Сент-Джеймс-стрит к "Песл и Хамби" - одной из старейших
лондонских аптек. Мистер Песл, который всегда лично обслуживал высший
свет, весьма удивился заказу и почтительно пролепетал что-то насчет
рецепта врача. Однако когда лорд Артур объяснил, что яд предназначается
для большого норвежского дога, который проявляет симптомы бешенства и уже
дважды укусил кучера в ногу, мистер Песл этим полностью удовлетворился,
поздравил лорда Артура с блестящим знанием токсикологии и распорядился,
чтобы заказ был исполнен немедленно.
Лорд Артур положил пилюлю в элегантную серебряную бонбоньерку, которую
разглядел в одной из витрин на Бонд-стрит, выбросил некрасивую аптечную
коробку и поехал к леди Клементине.
- Ну-с, monsieur le mauvais sujet [господин повеса (фр.)], -
воскликнула старушка, входя в гостиную, - что же вы меня так долго не
навещали?
- Леди Клем, милая, у меня теперь ни на что нет времени, - улыбаясь,
отвечал лорд Артур.
- Это значит, что ты целый день разгуливаешь с мисс Сибил Мертон,
покупаешь туалеты и болтаешь о пустяках? Сколько суеты из-за женитьбы! В
мое время нам и в голову бы не пришло обниматься и миловаться на людях. Да
и наедине тоже.
- Уверяю вас, леди Клем, я уже целые сутки не видел Сибил. Насколько
мне известно, ею завладели модистки.
- Ну да, оттого ты и решил проведать безобразную старуху. Вот бы где
вам, мужчинам, призадуматься. On a fait des folies moi [в меня влюблялись
до безумия (фр.)], а что осталось? Ноги еле ходят, зубов своих нет,
характер скверный. Хорошо еще, леди Дженсен, добрая душа, присылает мне
французские романы - один другого пошлее, - а то уже и не знаю, как
дотянуть до вечера. От врачей никакого проку - эти только и умеют, что
деньги считать. Даже от изжоги меня никак не избавят.
- Я принес вам средство от изжоги, леди Клем, - серьезным тоном
произнес лорд Артур. - Чудесное лекарство, его изобрел один американец.
- Я не больно-то люблю американские штучки. Даже совсем не люблю.
Попалась мне тут пара американских романов - так это, знаешь ли, полная
бессмыслица.
- Но это же совсем другое, леди Клем! Уверяю вас, средство действует
безотказно. Обещайте, что попробуете. - И, достав из кармана бонбоньерку,
лорд Артур протянул ее старушке.
- Гм, коробочка прелестная. Это в самом деле подарок, Артур? Очень
мило. А вот и чудесное лекарство? Похоже на драже. Я приму его сейчас же.
- Что вы, леди Клем! - вскричал лорд Артур, схватив ее за руку. - Ни в
коем случае! Это гомеопатическое средство, и, если принять его просто так,
без изжоги, может быть очень плохо. Вот начнется изжога, тогда и примете.
Я вам обещаю, что эффект будет поразительный.
- Я бы его сейчас приняла, - проговорила леди Клементина, разглядывая
прозрачную пилюлю на свет и любуясь пузырьком жидкого аконитина. -
Наверняка будет очень вкусно. Видишь ли, я ненавижу врачей, но обожаю
лекарства. Однако подожду, пока начнется изжога.
- И когда же это будет? - нетерпеливо спросил лорд Артур. - Скоро?
- Надеюсь, не раньше чем через неделю. Я только вчера утром мучалась.
Впрочем, кто его знает.
- Но до конца месяца непременно случится, верно, леди Клем?
- Увы. Но какой ты сегодня предупредительный, Артур! Сибил хорошо на
тебя влияет. А теперь ступай. Сегодня я обедаю с прескучными людьми - из
тех, кто выше сплетен, так что если я сейчас не высплюсь, то усну посреди
обеда. До свиданья, Артур, поцелуй от меня Сибил, и спасибо тебе за
американское лекарство.
- Но вы не забудете его принять, а, леди Клем? - спросил лорд Артур,
вставая.
- Конечно, не забуду, вот дурачок! Ты добрый мальчик, и я тебе очень
признательна. Если понадобится еще, я тебе напишу.
Лорд Артур выбежал из дома в прекрасном настроении и с чувством
колоссального облегчения.
В тот же вечер он переговорил с Сибил Мертон. Он сказал ей, что
внезапно оказался в чрезвычайно затруднительном положении, но отступить
перед трудностями ему не позволяют честь и чувство долга. Свадьбу придется
на время отложить, ибо, пока он не разделался с ужасными обстоятельствами,
он не свободен. Он умолял Сибил довериться ему и не сомневаться в будущем.
Все будет хорошо, но сейчас необходимо терпение.
Разговор состоялся в зимнем саду в доме мистера Мертона на Парк-лейн,
где лорд Артур обедал по обыкновению. В тот вечер Сибил выглядела как
никогда счастливой, и лорд Артур чуть было не уступил соблазну малодушия:
так просто было бы написать леди Клементине, забрать пилюлю и преспокойно
жениться, как будто мистера Поджерса вообще не существует. Но благородство
лорда Артура взяло верх, и даже когда Сибил, рыдая, бросилась к нему в
объятия, он не дрогнул. Красота, столь взволновавшая его, задела и его
совесть. Разве вправе он загубить прелестную, юную жизнь ради нескольких
месяцев наслаждения?
Они с Сибил проговорили до полуночи, утешая друг друга, а рано утром
лорд Артур отбыл в Венецию, написав мистеру Мертону твердое, мужественное
письмо о том, что свадьбу необходимо отложить.



4

В Венеции он встретил своего брата лорда Сэрбитона, который как раз
приплыл на яхте с Корфу, и молодые люди сказочно провели две недели. Утром
они катались верхом по Лидо или скользили по зеленым каналам в длинной
черной гондоле, днем принимали на яхте гостей, а вечером ужинали у
Флориана и курили бесчисленные папиросы на площади Святого Марка. И все же
лорд Артур не был счастлив. Каждый день он изучал колонку некрологов в
"Таймс", ожидая найти сообщение о смерти леди Клементины, и каждый день
его ждало разочарование. Он начал опасаться, как бы с ней чего не
случилось, и часто сожалел, что помешал ей принять аконитин, когда ей так
не терпелось испытать его действие. Да и в письмах Сибил, хотя и
исполненных любви, доверия и нежности, часто сквозила грусть, и ему стало
порой казаться, что они расстались навеки.
Через две недели лорду Сэрбитону наскучила Венеция, и он решил проплыть
вдоль побережья до Равенны, где, как ему рассказывали, можно отлично
поохотиться на тетеревов. Вначале лорд Артур наотрез отказался
сопровождать его. Однако Сэрбитон, которого Артур очень любил, в конце
концов убедил его, что одиночество - худшее средство от хандры, и утром
пятнадцатого числа они вышли из гавани, подгоняемые свежим норд-остом.
Охота была и в самом деле превосходная; чудесный воздух и здоровая жизнь
вернули лорду Артуру юношеский румянец, но к двадцать второму числу он так
разволновался из-за леди Клементины, что, невзирая на уговоры Сэрбитона,
сел на поезд и вернулся в Венецию.
Едва он вышел из гондолы у входа в отель, как сам хозяин выбежал
навстречу с пачкой телеграмм. Лорд Артур вырвал у него телеграммы и тут же
вскрыл их. Все прошло удачно. Леди Клементина внезапно умерла в ночь с
семнадцатого на восемнадцатое!
Первая его мысль была о Сибил, и он немедленно телеграфировал ей, что
возвращается в Лондон. Затем он приказал лакею собирать вещи к ночному
поезду, послал гондольерам в пять раз больше, чем им причиталось, и с
легким сердцем взбежал по ступенькам в свою гостиную. Там его ждало три
письма. Одно было от Сибил - полное любви и сочувствия, другие - от матери
лорда Артура и от поверенного леди Клементины. Оказалось, что старушка в
тот самый вечер обедала у герцогини, прелестно шутила и блистала
остроумием, но уехала довольно рано, сославшись на изжогу. Утром ее нашли
мертвой в постели; скончалась она, по-видимому, мирно и без боли. Тотчас
же послали за сэром Мэтью Ридом, но, разумеется, сделать что-либо было
невозможно, и похороны назначены на двадцать второе в Бичем-Чалкот. За
несколько дней до смерти она написала завещание и оставила лорду Артуру
свой небольшой дом на Керзон-стрит со всей мебелью, личными вещами и
картинами, за исключением коллекции миниатюр, которую надлежало вручить ее
сестре леди Маргарет Раффорд, и аметистового ожерелья, завещанного Сибил
Мертон. Дом и имущество не представляли большой ценности, но мистер
Мэнсфилд, поверенный леди Клементины, очень просил лорда Артура приехать
без промедления и распорядиться насчет неоплаченных счетов, которых было
великое множество, ибо покойная вела дела небрежно.
Лорд Артур был чрезвычайно тронут завещанием леди Клементины и подумал,
что мистеру Поджерсу за многое придется ответить. Однако любовь к Сибил
затмила все остальное, и сознание выполненного долга несло сладостное
успокоение. Когда поезд подошел к вокзалу Чаринг-Кросс, лорд Артур был
совершенно счастлив.
Супруги Мертон встретили его весьма радушно, а Сибил взяла с него
слово, что больше ничто и никогда не разлучит их. Свадьбу назначили на
седьмое июня. Жизнь вновь наполнилась яркими, лучезарными красками, и к
лорду Артуру вернулась его прежняя веселость.
Но однажды, когда в сопровождении Сибил и поверенного леди Клементины
он разбирал вещи в доме на Керзон-стрит, не спеша сжигал связки поблекших
писем и выгребал из комодов разнообразную мелочь, его юная невеста вдруг
радостно вскрикнула.
- Что ты там нашла, Сибил? - спросил лорд Артур, с улыбкой оторвавшись
от своего занятия.
- Посмотри, Артур, какая прелестная бонбоньерка. Ах, как красиво! Ведь
это голландская работа? Подари ее мне, пожалуйста. Я знаю, аметисты будут
мне к лицу только через семьдесят лет.
Это была коробочка из-под аконитина.
Лорд Артур вздрогнул, и легкий румянец разлился по его щекам. Он почти
совершенно забыл о содеянном, и ему показалось примечательным, что именно
Сибил, ради которой он пережил это ужасное волнение, первой напомнила о
нем.
- Ну конечно, возьми ее, Сибил. Это я сам подарил бедной леди Клем.
- Правда? Вот спасибо, Артур. И конфетку тоже можно взять? Я и не
знала, что леди Клементина была сластеной. Я думала, такие умные дамы не
едят конфет.
Лорд Артур страшно побледнел, и в сознании его метнулась чудовищная
мысль.
- Конфетку, Сибил? О чем ты? - медленно и с трудом проговорил он.
- В бонбоньерке осталась конфетка, вот и все. Она вся старая и пыльная,
и есть я ее не собираюсь. Что случилось, Артур? Какой ты бледный!
Лорд Артур кинулся к ней и схватил коробочку. В ней лежала янтарного
цвета пилюля с ядовитой жидкостью. Леди Клементина умерла своей смертью!
Лорд Артур был повергнут в отчаяние. Швырнув пилюлю в камин, он со
страдальческим возгласом повалился на диван.



5

Мистер Мертон всерьез огорчился, узнав, что свадьба откладывается
вторично, а леди Джулия, уже успевшая заказать себе платье, приложила
немало стараний, убеждая Сибил расторгнуть помолвку. Но хотя Сибил нежно
любила мать, вся ее жизнь принадлежала лорду Артуру, и уговоры леди Джулии
нисколько не поколебали ее. Что до самого лорда Артура, то он лишь спустя
несколько дней пришел в себя, и нервы его были расстроены чрезвычайно.
Однако здравый смысл по своему замечательному обыкновению восторжествовал,
и трезвый, практический характер лорда Артура направил его мысли по пути
твердой логики. Раз яд не сработал, требуется динамит или какое-либо
другое взрывчатое вещество.
Он опять взял список знакомых и родственников и, подумав, решил
взорвать своего дядю, декана Чичестера. Декан был человеком исключительной
культуры и образованности; он страстно любил часы всех видов и обладал
изумительной коллекцией часов от пятнадцатого века до наших дней. В этом
увлечении достопочтенного декана лорд Артур усмотрел блестящую возможность
для осуществления своего плана. Другой вопрос - где достать взрывное
устройство. Он ничего не нашел на сей счет в "Лондонском справочнике" и
решил, что едва ли есть смысл обращаться в Скотланд-Ярд, ибо полиция
никогда ничего не знает о действиях динамитчиков до самого взрыва, да и
потом знает не намного больше.
Вдруг лорд Артур вспомнил, что у него есть приятель по фамилии Рувалов
- молодой русский весьма радикальных настроений, с которым он познакомился
минувшей зимой в салоне леди Уиндермир. Считалось, что граф Рувалов пишет
биографию Петра Первого и приехал в Англию для изучения документов,
связанных с пребыванием монарха на Британских островах в качестве
корабельного плотника, однако многие подозревали, что Рувалов работает на
нигилистов, и было очевидно, что его присутствие в Лондоне отнюдь не
одобряется посольством Российской империи. Лорд Артур заключил, что это
тот самый человек, который ему нужен, и однажды утром отправился в его
комнаты в Блумсбери за советом и помощью.
- Значит, вы всерьез занялись политикой? - спросил граф Рувалов,
выслушав лорда Артура, но Артур терпеть не мог рисоваться и сейчас же
признался, что социальные вопросы его совершенно не интересуют, а взрывное
устройство нужно ему по семейному делу, которое касается его одного.
Граф Рувалов в изумлении посмотрел на него, но, убедившись, что он не
шутит, написал на листке бумаги адрес, поставил свои инициалы и протянул
листок лорду Артуру.
- Имейте в виду, старина, Скотланд-Ярд дорого бы дал за этот адрес.
- Но он его не получит! - смеясь, воскликнул лорд Артур. С чувством
пожав руку своему русскому другу, он сбежал вниз по лестнице, взглянул на
записку и велел кучеру гнать к Сохо-сквер.
Там он отпустил экипаж и по Грик-стрит дошел до переулка под названием
Бейлз-Корт. Нырнув под арку, он оказался в глухом дворике, где,
по-видимому, помещалась французская прачечная: между домами была протянута
сеть бельевых веревок и утренний ветерок слегка трепал белоснежные
простыни. Лорд Артур пересек двор и постучал в дверь небольшого зеленого
домика. Спустя некоторое время, в течение которого каждое из окон,
выходящих во двор, наполнилось любопытными лицами, дверь открылась, и
свирепого вида иностранец спросил на скверном английском, что ему нужно.
Лорд Артур протянул записку графа Рувалова. Прочитав записку, незнакомец
поклонился и проводил лорда Артура в весьма обшарпанную гостиную на первом
этаже, а через минуту туда же вбежал герр Винкелькопф, как он звал себя в
Англии; в руке у него была вилка, а на шее салфетка, обильно залитая
вином.
- Я приехал по рекомендации графа Рувалова, - сказал лорд Артур,
поклонившись, - и хотел бы переговорить с вами по делу. Я Смит, мистер
Роберт Смит. Мне нужны часы со взрывным устройством.
- Очень рад познакомиться, лорд Артур, - с улыбкой отвечал добродушный
немец. - Вы не волнуйтесь, просто я обязан всех знать, а вас я однажды
видел у леди Уиндермир. Надеюсь, очаровательная хозяйка салона в добром
здравии. Вы не откажетесь присесть за стол? Я как раз завтракаю. Могу
предложить великолепный паштет, а мой рейнвейн, как утверждают друзья,
лучше того, что подают в германском посольстве.
Не успел лорд Артур смириться с мыслью, что его узнали, как он уже
сидел за столом в соседней комнате, потягивая превосходный "Маркобрюннер"
из бледно-желтого бокала с имперской монограммой, и вел светскую беседу со
знаменитым заговорщиком.
- Часы со взрывчаткой не годятся для вывоза за границу, - объяснял герр
Винкелькопф. - Даже если на таможне все благополучно, железнодорожное
сообщение - дело настолько ненадежное, что взрыв, как правило, происходит
в пути. Однако если ваш объект находится внутри страны, я готов
предоставить вам отменный механизм и гарантировать результат. Могу я
спросить, о ком идет речь? Если это кто-нибудь из Скотланд-Ярда или
человек, связанный с полицией, я, к сожалению, ничем не смогу вам помочь.
Английские сыщики - наши лучшие друзья: благодаря их тупости мы делаем
все, что хотим. Каждый из них для меня слишком ценен.
- Уверяю вас, - воскликнул лорд Артур, - полиция тут ни при чем. Часы
предназначаются для декана Чичестера.
- Вот как! Я и не подозревал, лорд Артур, что вы такое значение
придаете религии. Для нынешней молодежи это редкость.
- Нет-нет, вы меня переоцениваете, герр Винкелькопф, - краснея, сказал
лорд Артур. - Я, право же, ничего не смыслю в теологии.
- Значит, дело сугубо личное?
- Сугубо личное.
Герр Винкелькопф пожал плечами и вышел из комнаты, а через несколько
минут вернулся с круглым кусочком динамита и изящными французскими часами,
увенчанными бронзовой фигурой Свободы, топчущей гидру деспотии.
Увидев часы, лорд Артур просиял.
- Это как раз то, что нужно! Теперь покажите, как они действуют.
- А вот это мой секрет, - ответил герр Винкелькопф, с законной
гордостью созерцая свое изобретение. - Скажите, когда должен произойти
взрыв, и я установлю их с точностью до минуты.
- Так, сегодня у нас вторник, и если вы пошлете их немедленно...
- Это невозможно. Я должен закончить важную работу для друзей в Москве.
Но завтра я, пожалуй, мог бы их отослать.
- Это вполне меня устроит, - вежливо сказал лорд Артур. - Итак, их
доставят декану завтра вечером или в четверг утром. Взрыв назначим, ну,
скажем, на двенадцать часов в пятницу. В это время декан всегда дома.
- Пятница, двенадцать часов, - повторил герр Винкелькопф и сделал
запись в большом журнале, который лежал на бюро у камина.
- А теперь, - сказал лорд Артур, вставая, - скажите, сколько я вам
должен.
- Дело такое простое, лорд Артур, что я, право, ничего с вас не возьму.
Динамит стоит семь шиллингов шесть пенсов, часы - три фунта десять
шиллингов, доставка - порядка пяти шиллингов. Для меня удовольствие
уважить друга графа Рувалора.
- Но ваши труды, герр Вингелькопф?
- Пустяки! Мне это приятно. Я не работаю за деньги, я живу
исключительно ради своего искусства.
Лорд Артур положил на стол четыре фунта два шиллинга и шесть пенсов,
поблагодарил добродушного немца и, не без труда уклонившись от приглашения
на товарищеский ужин анархистов в ближайшую субботу, вышел из дома и
зашагал к Гайд-парку.
Следующие два дня он провел в состоянии крайнего возбуждения, а в
пятницу в двенадцать часов отправился в "Букингем", чтобы там ждать
новостей. В течение долгих послеобеденных часов флегматичный швейцар
вывешивал в холле телеграммы из разных концов страны, в которых сообщалось
о результатах скачек и бракоразводных процессов, о погоде и проч., в то
время как аппарат выбивал на ленте бесконечные подробности ночного
заседания палаты общин и детали небольшой паники на бирже. В четыре часа
принесли вечерние газеты, и лорд Артур устремился в библиотеку, прихватив
"Пэлл-Мэлл", "Сент-Джеймс газетт", "Глоб" и "Эко", чем вызвал крайнее
негодование полковника Гудчайлда, который мечтал прочесть сообщения о
своем утреннем выступлении в Мэншн-Хаус по вопросу об англиканских миссиях
в Южной Африке и о целесообразности назначения черных епископов в каждой
провинции, но почему-то имел сильное предубеждение против "Ивнинг ньюс".
Ни в одной из газет, однако, даже не упоминался Чичестер, и лорд Артур
понял, что покушение не удалось. Это был неслыханный удар, и на время лорд
Артур совершенно лишился присутствия духа. Герр Винкелькопф, к которому он
отправился на следующий день, пространно извинялся и предложил ему
бесплатно еще одни часы или ящик нитроглицериновых бомб по номинальной
цене. Но лорд Артур более не доверял взрывчатке, да и сам герр Винкелькопф
признал, что в наше время ничто, даже динамит невозможно достать в чистом,
неразбавленном виде. Однако, отметив, что механизм почему-то не сработал,
немец высказал надежду, что часы еще могут взорваться, и в качестве
примера рассказал о барометре, который он однажды послал военному
коменданту Одессы. Хотя взрыв был запланирован на десятый день, произошел
он спустя три месяца. Правда, в результате на воздух взлетела лишь одна из
горничных, тогда как сам комендант за месяц до этого уехал из города, но
отсюда видно, что динамит в сочетании с соответствующим механизмом есть
мощное, хотя и не вполне пунктуальное средство. Это наблюдение несколько
утешило лорда Артура, но даже тут его ждало разочарование, ибо два дня
спустя, когда он поднимался по лестнице, герцогиня позвала его в свой
будуар и показала письмо, только что полученное из Чичестера.
- Джейн пишет прелестные письма, - сказала герцогиня. - Прочти. Право,
не хуже тех романов, что нам присылают от Мьюди.
Лорд Артур выхватил у нее письмо. Вот что он прочел:

"Дом декана, Чичестер, 27 мая.
Дорогая тетушка!
Огромное спасибо за фланель и саржу для Доркасского общества. Я с вами
совершенно согласна в том, что желание этих людей красиво одеваться -
нелепость, но теперь все сплошь радикалы и атеисты, и так трудно их
убедить, что не следует подражать в одежде высшему сословию. К чему мы
придем, не знаю. Как папа часто говорит в своих проповедях, в мире нет
больше веры.
У нас был забавный случай с часами, которые папа в прошлый четверг
получил от неизвестного почитателя. Их прислали из Лондона в деревянном
ящике, с уведомлением о том, что доставка оплачена, и папа думает, что это
подарок от кого-то, кто прочитал его замечательную проповедь "Свобода или
вседозволенность?", потому что на часах сделана женская фигура, и папа
говорит, что у нее на голове фригийский колпак, то есть символ свободы.
По-моему, колпак совсем не изящный, но папа говорит, что он исторический,
а это, конечно, другое дело. Паркер распаковал часы, и папа поставил их на
каминную доску в библиотеке, и мы все там сидели в пятницу утром, когда
часы пробили полдень, и вдруг послышалось жужжание, что-то чуть-чуть
задымилось, и богиня свободы упала и разбила себе нос о каминную решетку!
Мария, кажется, испугалась, но это было так смешно, что мы с Джеймсом
хохотали до слез, и даже папа развеселился. Когда мы посмотрели,
оказалось, что это вроде будильника: если установить их на определенный
час и под молоточек положить капсюль и немного пороху, то они
"взрываются", когда захочешь. Папа сказал, что в библиотеке им не место,
так как от них будет шумно, и Реджи забрал их себе в классную комнату и
там теперь целый день устраивает крошечные взрывы. Как вы думаете, если
подарить такие часы Артуру на свадьбу, он будет доволен? В Лондоне,
наверное, они теперь в моде. Папа говорит, что от них есть польза, так как
они показывают, что свобода непродолжительна и ее падение неизбежно. Папа
говорит, что свободу придумали во времена французской революции. Какой
ужас!
Теперь я иду в общество, где обязательно прочту вслух ваше поучительное
письмо. Как верно вы пишете, дорогая тетушка, что людям низкого сословия
надлежит ходить в том, что не к лицу. И в самом деле, разве не абсурд, что
они так заботятся о платье, когда и в этой жизни, и за гробом есть столько
истинно важных дел! Я так рада, что с вашим поплином в цветочек все вышло
удачно и кружево нигде не разорвалось. Я сейчас надела желтый атлас,
который вы мне подарили в среду у епископа, и, по-моему, все хорошо. Как
вы думаете, нужны ли банты? Дженингс говорит, что теперь-все носят банты,
а нижняя юбка должна быть с оборочками. Реджи только что устроил очередной
взрыв, и папа распорядился, чтобы часы отнесли на конюшню. Кажется, они
уже не так нравятся папе, как вначале, хотя он очень польщен тем, что ему
прислали такую красивую и хитроумную вещицу. Это показывает, что люди
читают его проповеди со вниманием.
Папа передает привет, также и Джеймс, Реджи и Мария. Надеюсь, дядя Сесл
больше не мучится подагрой. Остаюсь вашей любящей племянницей.
Джейн Перси.
P.S. Пожалуйста, напишите про банты. Дженингс уверяет, что это ужасно
модно".

Лорд Артур с такой горестной серьезностью читал письмо, что герцогиня
расхохоталась.
- Артур, дитя мое, я больше не стану тебе показывать письма молодых
девушек! Но что мне ответить про часы? По-моему, очаровательное
изобретение, я бы и сама не отказалась.
- Я о них невысокого мнения, - с грустной улыбкой ответил Артур и,
поцеловав мать, вышел из комнаты.
Поднявшись к себе, он бросился на диван, и глаза его наполнились
слезами. Он сделал все, что мог, чтобы совершить это убийство, но оба раза
потерпел неудачу, причем не по своей вине. Он честно пытался выполнить
свой долг, но сама судьба предательски отвернулась от него. Он
пронзительно ощутил бесплодность благих намерений, тщетность всяких
попыток жить достойно. Наверное, надо все же расторгнуть помолвку. Сибил,
конечно, будет страдать, но страдания не в силах бросить тень на столь
чистую, возвышенную душу. Что до него, ему теперь все равно. Всегда
найдется война, в которой можно погибнуть, или какое-нибудь дело, за
которое легко умереть. Раз в жизни нет больше радости, то и смерть не
страшна. Пусть судьба распорядится им как хочет; сам он ей больше не
помощник.
В половине восьмого он оделся и поехал в клуб. Там был Сэрбитон в
компании молодых людей, и лорду Артуру пришлось с ними ужинать. Их
банальные разговоры и праздные шутки были ему неинтересны, и как только
принесли кофе, он покинул их, придумав какой-то предлог. Внизу швейцар
вручил ему конверт. Это была записка от герра Винкелькопфа, который писал,
что может предложить взрывающийся зонтик, и убедительно просил зайти к
нему на следующий день. Это новейшее изобретение - зонтик, который
взрывается, едва его раскрывают, - только что прислали из Женевы. Лорд
Артур разорвал записку на мелкие кусочки. Он уже решил, что с него
довольно экспериментов. Спустившись к набережной Темзы, он сел на скамейку
и несколько часов просидел, глядя на реку. Луна блестела, как львиный
глаз, сквозь рыжеватую гриву облаков, и бесчисленные звезды, рассыпанные
по небосклону, сверкали, как золотая пыль на лиловом своде. Иногда на
мутной воде появлялась баржа и уплывала, влекомая отливом, в то время как
железнодорожные сигналы переключались с зеленого на пурпурный и поезда с
ревом проносились по мосту. Прошло время, и часы на башне парламента
пробили двенадцать; казалось, лондонская ночь вздрагивает с каждым ударом
звучного колокола. Затем железнодорожные огни погасли; остался лишь один
зажженный фонарь - как крупный рубин на высокой мачте, и шум города стал
затихать.
В два часа ночи лорд Артур встал и побрел по направлению к Блэкфрайерз.
Каким все казалось нереальным! Как в причудливом сне! Дома за рекой словно
выстроены из мрака, как будто тени и серебристый свет перекроили мир.
Огромный купол собора святого Павла повис, как пузырь, в сумрачном
пространстве.
Приближаясь к "Игле Клеопатры", лорд Артур увидел человека,
облокотившегося о парапет. На мгновение тот поднял голову, и свет фонаря
упал ему прямо в лицо.
Это был мистер Поджерс, хиромант! Всякий без труда узнал бы его
дряблые, опухшие щеки, очки в золотой оправе, тошнотворную улыбочку полных
губ.
Лорд Артур остановился. Его осенила блестящая мысль, и он тихо
подкрался сзади. В одно мгновение он схватил мистера Поджерса за ноги и
швырнул в Темзу. Послышалось грубое проклятие, шумный всплеск, и снова все
стихло. Лорд Артур всмотрелся в залитую лунным светом воду, но увидел лишь
медленно крутящуюся на поверхности шляпу хироманта. Потом утонула и шляпа,
и от мистера Поджерса не осталось ни следа. Внезапно ему показалось, что
грузная фигура всплыла у лестницы возле моста, и сердце его похолодело от
сознания новой неудачи, но то была лишь игра теней, и, когда луна вновь
выглянула из-за облака, тени рассеялись. Наконец-то он, кажется, выполнил
веление судьбы! Испустив глубокий вздох облегчения, он прошептал имя
Сибил.
- Вы что-нибудь уронили, сэр? - произнес голос у него за спиной.
Повернувшись, он увидел полицейского с сигнальным фонарем.
- Ничего существенного, сержант, - ответил он с улыбкой, и, остановив
проезжающего извозчика, велел ехать на Белгрейв-сквер.
В течение следующих дней он разрывался между надеждой и страхом. Бывали
мгновения, когда ему казалось, что мистер Поджерс вот-вот войдет в
гостиную, но в другие минуты он верил, что судьба не может быть к нему так
несправедлива. Дважды он отправлялся к дому хироманта на Уэст-Мун-стрит,
но не мог заставить себя позвонить. Он жаждал определенности и боялся ее.
Наконец она пришла.
Сидя в клубе, он пил чай и рассеянно слушал рассказ Сэрбитона о
последнем ревю в "Гейети", когда официант принес вечерние газеты. Взяв
"Сент-Джеймс газетт", он принялся вяло переворачивать страницы, как вдруг
его взгляд остановился на странном заголовке:

САМОУБИЙСТВО ХИРОМАНТА

Побледнев от волнения, он начал читать заметку. Вот что в ней
говорилось:

"Вчера утром, около семи часов, прямо перед гостиницей "Корабль" в
Гринвиче на берег вынесло тело известного хироманта, м-ра Септимуса
Р.Поджерса. М-р Поджерс исчез несколько дней тому назад, вызвав серьезное
беспокойство в кругах, близких к хиромантии. Предполагают, что он покончил
жизнь самоубийством при временном помутнении рассудка, происшедшем от
переутомления. Таков вердикт, вынесенный после дознания. М-р Поджерс
только что завершил работу над крупным трактатом под названием
"Человеческая рука", который вскоре будет опубликован и, без сомнения,
привлечет внимание пытливых читателей. Покойному было 65 лет,
родственников он не оставил".

Лорд Артур ринулся из клуба с газетой в руках, чрезвычайно удивив
швейцара, который тщетно пытался остановить его, и немедленно отправился
на Парк-лейн. Сибил увидела его в окно, и что-то подсказало ей, что он
несет добрую весть. Она сбежала ему навстречу и, едва взглянув на его
сияющее лицо, поняла, что теперь все хорошо.
- Милая Сибил, - воскликнул лорд Артур, - давай поженимся завтра!
- Вот глупый мальчик. Ведь еще и торт не заказан! - отвечала Сибил,
смеясь сквозь слезы.



6

В день свадьбы - тремя неделями позже - собор святого Петра заполнила
элегантная толпа. Надлежащий текст был превосходно прочитан деканом
Чичестера, и все согласились, что трудно себе представить пару красивее,
чем жених и невеста. Но они были не только красивы - они были счастливы.
Лорд Артур ни на минуту не сожалел о том, что выстрадал ради Сибил, а
Сибил, со своей стороны, подарила ему лучшее, что может дать женщина
мужчине: нежность, любовь и поклонение. Их романтическую любовь не убила
реальность. Они навсегда сохранили молодость.
Несколько лет спустя, когда у них родились двое очаровательных детей,
леди Уиндермир приехала погостить в Элтон-Прайери - великолепный старый
дом, который герцог подарил сыну на свадьбу. Как-то после обеда, когда они
с леди Артур Сэвил сидели под большой липой в саду, глядя, как мальчик и
девочка бегают по розовой аллее, словно солнечные зайчики, леди Уиндермир
вдруг взяла хозяйку дома за руку и спросила:
- Ты счастлива, Сибил?
- Конечно, дорогая леди Уиндермир. Ведь и вы счастливы, правда?
- Я не успеваю быть счастливой, Сибил. Мне всегда нравится мой самый
новый знакомый. Но стоит узнать его поближе, как мне становится скучно.
- Разве ваши львы вас не радуют, леди Уиндермир?
- Львы? Господь с тобой! Львы хороши на один сезон. Как только им
подстригут гриву, они превращаются в банальнейшие создания. К тому же они
дурно себя ведут с теми, кто к ним добр. Ты помнишь этого ужасного мистера
Поджерса? Шарлатан, каких мало! Это меня, впрочем, совершенно не
беспокоило, и, даже когда он вздумал просить денег, я не слишком
рассердилась. Но когда он стал объясняться мне в любви, я не выдержала.
Из-за него я возненавидела хиромантию. Теперь я увлекаюсь телепатией, это
намного интереснее.
- Только не говорите плохо о хиромантии, леди Уиндермир; это
единственный предмет, о котором Артур не любит шутить. Уверяю вас, я не
преувеличиваю.
- Не хочешь же ты сказать, что он в нее верит?
- Спросите его сами, леди Уиндермир. Вот он.
На дорожке и в самом деле появился лорд Артур: в руке у него был букет
желтых роз, а вокруг него весело танцевали дети.
- Лорд Артур!
- Да, леди Уиндермир?
- Неужели вы действительно верите в хиромантию?
- Конечно, верю, - с улыбкой ответил молодой человек.
- Но почему?
- Потому что я обязан ей всем своим счастьем, - негромко проговорил он
и сел в плетеное кресло.
- Но помилуйте, лорд Артур, чем вы ей обязаны?
- Сибил, - ответил он и протянул жене розы глядя прямо в ее синие
глаза.
- Какой вздор! - вскричала леди Уиндермир. - Я в жизни не слышала такой
нелепости!




Портрет г-на У.Г.


1

Пообедав с Эрскином в его небольшом уютном домике на Бердкейдж-Уок, мы
сидели и беседовали в библиотеке, куда подали кофе и папиросы. Случилось
так, что речь зашла о литературных подделках. Теперь уже не скажу, что
натолкнуло нас на эту несколько необычную при таких обстоятельствах тему,
но помню точно, что мы долго говорили о Макферсоне, Айерленде и
Чаттертоне, причем в отношении последнего я настойчиво доказывал, что его
так называемые подделки суть не что иное, как попытка добиться
совершенства художественного воплощения, что мы не вправе спорить с
автором по поводу формы, избранной им для своего произведения, и что,
поскольку всякое Искусство является, до известной степени, действием -
стремлением достичь самовыражения в некой области воображаемого, свободной
от досадных помех и ограничений реальной жизни, то осуждать художника за
подделку - значит смешивать этическую проблему с проблемой эстетической.
Эрскин, который был много старше меня и до сих пор слушал с
насмешливо-почтительным видом умудренного жизнью сорокалетнего человека,
вдруг положил мне руку на плечо и спросил:
- Ну, а что бы ты сказал о молодом человеке, который имел странную
теорию об одном произведении искусства, верил в нее и прибег к подделке,
чтобы доказать свою правоту?
- О, это совсем другое дело, - ответил я.
Несколько мгновений Эрскин молчал, глядя на тоненькую серую струйку
дыма, поднимающуюся с кончика его папиросы.
- Да, пожалуй, - промолвил он после паузы, - совсем другое.
Что-то в тоне его голоса - быть может, легкий оттенок горечи, -
возбудило мое любопытство.
- А ты что, знал когда-нибудь такого человека? - спросил я.
- Да, - отозвался он, бросая папиросу в камин. - Я говорил о моем
близком друге, Сириле Грэхэме. Он был очень обаятелен, очень сумасброден и
очень бессердечен. Однако именно он оставил мне единственное наследство,
которое я получил за всю жизнь.
- И что же это было? - поинтересовался я.
Эрскин поднялся с кресла, подошел к стоявшему в простенке между двумя
окнами высокому инкрустированному шкафу, отпер его и тотчас вернулся,
держа в руке небольшой, писанный на доске портрет, заключенный в
старинную, немного потемневшую раму елизаветинского стиля.
На портрете был изображен в полный рост юноша в костюме шестнадцатого
века. Он стоял у стола, положив правую руку на раскрытую книгу. Лет
семнадцати на вид, он поражал необычайной, хотя и несколько женственной
красотой. Собственно, если бы не одежда и коротко подстриженные волосы,
лицо его, с мечтательными печальными глазами и тонко очерченным алым ртом,
можно было бы принять за лицо девушки. Манерой, в особенности тем, как
были написаны руки, картина напоминала позднего Франсуа Клуэ. Причудливый
узор золотого шитья на черном бархатном камзоле и ярко-синие переливы
фона, который так чудесно оттенял цвет костюма, сообщая ему какую-то
светящуюся прозрачность, были вполне в духе Клуэ; да и две маски -
Трагедии и Комедии, - несколько нарочито помещенные на переднем плане,
подле мраморного столика, отличала та строгость мазка и линий, столь
непохожая на легкое изящество итальянцев, которую великий фламандский
мастер так и не утратил полностью, даже живя при французском дворе, и
которая сама по себе всегда была характерным признаком северного
темперамента.
- Прелестная вещица, - заметил я. - Но кто же этот очаровательный
юноша, чью красоту так счастливо сохранило для нас Искусство?
- Перед тобой портрет господина У.Г., - с грустной улыбкой ответил
Эрскин.
Не знаю, возможно, то была всего лишь случайная игра света, но мне
показалось, что в глазах его блеснули слезы.
- Господина У.Г., - повторил я. - А кто он такой, этот У.Г.?
- Неужели не помнишь? Посмотри на книгу у него под рукой.
- Там как будто что-то написано, вот только не разберу что, -
откликнулся я.
- Вот лупа, попытайся разглядеть, - сказал Эрскин, лицо которого не
покидала все та же грустная улыбка.
Я взял лупу и, придвинув лампу поближе, принялся с трудом читать
рукописные строчки, выведенные замысловатой старинной вязью: "Тому
единственному, кому обязаны появлением нижеследующие сонеты..."
- Боже милостивый! - воскликнул я. - Да не шекспировский ли это У.Г.?
- Так говорил и Сирил Грэхэм, - пробормотал Эрскин.
- Но ведь юноша ничуть не похож на лорда Пемброка, - возразил я. - Я же
отлично знаю портреты из Пенхерста. Не далее как несколько недель назад
мне довелось побывать в тех местах.
- А ты и в самом деле полагаешь, что сонеты посвящены лорду Пемброку?
- Совершенно в этом уверен, - ответил я. - Пемброк, сам Шекспир и г-жа
Мэри Фиттон как раз и есть те три фигуры, что выступают в сонетах; на этот
счет не может быть никаких сомнений.
- Что ж, я с тобой согласен, - сказал Эрскин, - но так я считал не
всегда. Когда-то я верил - да, пожалуй, когда-то я верил в Сирила Грэхэма
и его теорию.
- В чем же она состояла? - спросил я, глядя на прекрасный портрет,
который уже начинал как-то странно меня завораживать.
- О, это длинная история, - ответил Эрскин, забирая у меня портрет, как
мне показалось тогда, довольно неучтиво, - очень длинная история. Но если
хочешь, я тебе ее расскажу.
- Меня всегда очень занимали всякие теории относительно этих сонетов, -
сказал я, - но теперь я вряд ли поверю в какую-либо новую идею. В деле
этом уже ни для кого нет загадки. Да и была ли она там когда-нибудь
вообще, сказать трудно.
- Раз уж я сам не верю в эту теорию, тебя мне и подавно не убедить, -
рассмеялся Эрскин. - Однако она все же не лишена интереса.
- Конечно, рассказывай, - согласился я. - Если история хоть вполовину
так хороша, как портрет, я буду более чем доволен.
- Ну что ж, начну, пожалуй, с того, - сказал Эрскин, зажигая новую
папиросу, - что поведаю тебе о самом Сириле Грэхэме. Познакомились мы в
Итоне, где жили в одном пансионе. Я был на год или два старше, однако нас
связывала теснейшая дружба, и мы не разлучались ни в играх, ни в трудах.
Разумеется, игр было гораздо больше, чем трудов, но не могу сказать, чтобы
я об этом сожалел. Не получить основательного образования в общепринятом
смысле слова - всегда преимущество, и то, что я приобрел на игровых
площадках в Итоне, пригодилось мне ничуть не меньше, чем все, чему меня
научили в Кембридже. Надо тебе сказать, что ни отца, ни матери у Сирила не
было. Они погибли, когда их яхта потерпела ужасное крушение у берегов
острова Уайт. Отец его был на дипломатической службе и женился на дочери -
кстати, единственной - старого лорда Кредитона, который по смерти
родителей Сирила стал его опекуном. Не думаю, чтобы лорд Кредитон очень
любил Сирила. Он так до конца и не простил дочери, что она вышла замуж за
человека без титула. Это был чудаковатый старый аристократ, который
ругался, как уличный торговец, а манерами походил на деревенского мужлана.
Помню, как однажды я повстречался с ним в Актовый день. Он что-то буркнул,
сунул мне в руку соверен и выразил пожелание, чтобы я не вырос "дрянным
радикалом" вроде моего отца. Сирил не питал к нему особой привязанности и
весьма охотно проводил большую часть каникул у нас в Шотландии. Да и
вообще, с дедом они никогда не ладили. Сирил считал его грубияном, а он
его - изнеженным мальчишкой. Наверное, в некоторых отношениях Сирил и
вправду был изнежен, что, впрочем, не мешало ему превосходно ездить верхом
и отменно фехтовать. Собственно, великолепно владеть рапирой он научился
еще в Итоне. Однако вид он имел женственно-томный, немало гордился своей
красотой и испытывал глубокую неприязнь к футболу. Две вещи доставляли ему
истинное наслаждение - поэзия и актерская игра. В Итоне он имел
обыкновение наряжаться в старинный костюм и читать из Шекспира, а когда мы
отправились продолжать учебу в Тринити-колледж, он в первом же семестре
вступил в Любительское театральное общество. Помнится, я всегда очень
завидовал его искусству. Я был до нелепого привязан к Сирилу - вероятно,
потому, что в чем-то мы были так несхожи. Я был нескладным хилым юношей с
огромными ступнями и ужасно веснушчатым лицом. В шотландских семьях
веснушки передаются из поколения в поколение, как в английских - подагра.
Сирил, однако, говорил, что из этих двух напастей предпочитает все же
подагру. Внешности он действительно придавал до смешного большое значение
и однажды даже прочел в нашем дискуссионном обществе эссе, в котором
доказывал, что лучше хорошо выглядеть, чем хорошо поступать. Сам он был,
право же, изумительно красив. Люди, не любившие Сирила, - пошлые глупцы,
университетские наставники и студенты, готовившиеся к духовному поприщу, -
говорили, что он миловиден, и только, но на самом деле в лице его было
нечто гораздо большее, нежели обыкновенная миловидность. Я никогда,
кажется, не знал более обворожительного создания, и сравниться с ним в
грациозности движений и изяществе манер не мог решительно никто. Он
очаровывал всех, кого стоило очаровывать, и очень многих, кто этого не
заслуживал. Часто он бывал своенравен и капризен, я же считал его
чудовищно неискренним. Последнее, полагаю, было в основном следствием его
безмерного желания нравиться. Бедный Сирил! Как-то я сказал ему, что он
находит удовольствие в успехах весьма невысокого сорта, но он лишь
расхохотался в ответ. Он был ужасающе испорчен. Думаю, впрочем, что все
обаятельные люди испорчены. В этом и кроется секрет их привлекательности.
Однако пора рассказать об игре Сирила. Тебе, конечно, известно, что
женщин в Любительское театральное общество не принимают. Во всяком случае,
так было в мое время. Не знаю, как обстоит дело сейчас. Ну и, разумеется,
женские роли всегда доставались Сирилу. Когда ставили "Как вам это
понравится", он играл Розалинду. В этой роли он был великолепен.
Собственно говоря, Сирил Грэхэм был единственной безупречной Розалиндой из
тех, что мне довелось видеть. Невозможно описать тебе всю прелесть, всю
утонченность, всю изысканность его игры. Она произвела невообразимую
сенсацию, и скверный маленький театрик, где тогда давала представления
труппа, каждый вечер был переполнен. Даже сейчас, читая пьесу, я не могу
не думать о Сириле. Она была точно специально для него написана. На
следующий год он окончил университет и уехал в Лондон готовиться к
поступлению на дипломатическую службу. Но душа у него не лежала к
занятиям. Целыми днями он читал сонеты Шекспира, а по вечерам отправлялся
в театр. Разумеется, больше всего на свете он хотел стать актером. Однако
я и лорд Кредитон сделали все, что в наших силах, чтобы ему помешать. Кто
знает, пойди Сирил на сцену, возможно, он был бы жив до сих пор. Давать
советы, знаешь ли, вообще глупо, разумные же советы - просто губительно.
Надеюсь, ты не совершишь подобной ошибки. А если все-таки совершишь, то
очень в этом раскаешься.
Впрочем, перейду к тому, что составляет суть этой истории. Однажды я
получил от Сирила письмо с просьбой в тот же вечер приехать к нему на
квартиру. Он занимал несколько прекрасных комнат на Пикадилли, выходивших
окнами на Грин-парк. Поскольку я и так бывал у него каждый день, меня,
признаться, удивило то, что он дал себе труд написать мне. Я, конечно,
приехал и застал моего друга в состоянии величайшего волнения. Он объявил,
что разгадал наконец тайну шекспировских сонетов, что все знатоки и
критики пошли по совершенно ложному пути и что он первый, опираясь лишь на
сведения, содержащиеся в самих сонетах, открыл, кто был в действительности
господин У.Г. Он был прямо-таки вне себя от восторга и долго не хотел
объяснять, в чем заключается его теория. В конце концов он принес целую
кипу заметок, взял с камина томик Шекспира, устроился в кресле и прочел
мне длинную лекцию по столь заинтересовавшему его предмету.
В самом начале он указал на то, что молодой человек, которому Шекспир
посвятил эти полные необычайной страсти стихи, должен быть кем-то, кто
сыграл поистине исключительную роль в развитии его драматического таланта,
и что подобного нельзя сказать ни о лорде Пемброке, ни о лорде
Саутгемптоне. Кто бы он ни был, он не мог принадлежать к знатному роду, о
чем достаточно ясно свидетельствует двадцать пятый сонет, где Шекспир,
сравнивая себя с "любимцами сиятельных вельмож", прямо говорил:

Пускай обласканный счастливою звездою
Гордится титулом и блеском славных дел,
А мне, лишенному даров таких судьбою,
Мне почесть высшая досталася в удел, -

и в конце сонета радуется тому, что человек, внушивший ему такое
обожание, из простого сословия, и дружбе их не грозят капризы фортуны:

Но я любим, любя, и жребий мой ценю,
Он не изменит мне, и я не изменю
[пер. - В.Мазуркевич].

Этот сонет, заявил Сирил, был бы совершенно непонятен, если
предположить, что адресован он лорду Пемброку или графу Саутгемптону, -
ведь и тот, и другой стояли на высшей ступени английского общества и могли
быть с полным основанием названы "сиятельными вельможами". В подтверждение
своей точки зрения он прочел мне сто двадцать четвертый и сто двадцать
пятый сонеты, где Шекспир говорит, что его любовь не "дитя удачи" и что ее
"не создал случай" [пер. - С.Маршак]. Я слушал с живым интересом, ибо не
думаю, чтобы кто-нибудь раньше обратил внимание на эти факты, однако
дальнейшее было еще любопытнее и, как мне показалось тогда, лишало всяких
оснований притязания Пемброка. Миерс передает, что сонеты были написаны до
1598 года, а из сонета сто четвертого явствует, что дружба Шекспира с
господином У.Г. началась тремя годами раньше. Но лорд Пемброк, родившийся
в 1580 году, не бывал в Лондоне до восемнадцати лет, то есть до 1598 года;
Шекспир же, видимо, познакомился с господином У.Г. в 1594 или, самое
позднее, в 1595 году и, следовательно, не мог встречаться с лордом
Пемброком до того, как были написаны сонеты.
Сирил отметил также, что отец Пемброка умер только в 1601 году, тогда
как строка:

Был у тебя отец, так стань и ты отцом... -

ясно говорит о том, что в 1598 году отца господина У.Г. уже не было в
живых. Помимо всего прочего, было бы нелепо думать, будто в те времена
какой-либо издатель, - а посвящение написано именно издателем, - дерзнул
бы обратиться к Уильяму Герберту, графу Пемброку, как к "господину У.Г.".
То, что лорда Бакхерста однажды назвали просто "господином Сэквиллом",
едва ли может служить уместным примером, ибо лорд Бакхерст был не пэром, а
лишь младшим сыном пэра и носил всего только "титул учтивости", да и то
место в "Английском Парнасе", где его так называют, упоминая лишь
вскользь, никак нельзя сравнить с торжественным официальным посвящением.
Так было покончено с лордом Пемброком, чьи воображаемые притязания Сирил
легко развеял в прах; я слушал в изумлении. Лорд Саутгемптон доставил ему
еще меньше затруднений. Уже в ранней юности Саутгемптон стал любовником
Элизабет Верной и потому не нуждался в столь настойчивых уговорах подумать
о продолжении рода; он не был красив или похож на мать, как господин У.Г.:

Для матери твоей ты зеркало такое же.
Она в тебе апрель свой дивный узнает, -

и, самое главное, получил при крещении имя Генри, в то время как
построенные на игре слов сонеты сто тридцать пятый и сто сорок третий
подсказывают, что друга Шекспира звали так же, как его самого, - Уилл.
С другими, весьма неудачными догадками, высказанными комментаторами, -
что инициалы искажены опечаткой, и читать следует "господину У.Ш.", то
есть "Уильяму Шекспиру", что господин У.Г. - это Уильям Гэсауэй, или что
после слова "желает" нужно поставить точку, превратив тем самым господина
У.Г. из человека, которому посвящены сонеты, в автора посвящения, - Сирил
расправился очень быстро, и нет нужды приводить здесь его аргументы, хотя,
помнится, он до колик рассмешил меня, прочтя вслух (к счастью, не в
оригинале) несколько выдержек из какого-то немецкого комментатора по имени
Барншторф, который настойчиво доказывал, что господин У.Г. не кто иной,
как господин "Уильям Самолично" [англ. W(illiam) H(imself)]. Ни на минуту
не допускал он и мысли о том, что сонеты простая пародия на произведения
Дрейтона и Джона Дэвиса Герфорда. Сирилу, как, впрочем, и мне, стихи эти
казались исполненными глубокого и трагического чувства, вобравшего в себя
всю горечь, исторгнутую шекспировским сердцем, и всю сладость, излитую его
устами. Еще менее он склонен был признать сонеты философской аллегорией, в
которой Шекспир обращается к своему идеальному "Я", или к идеальному
Мужскому Образу, Духу Красоты, Разуму, Божественному Логосу, Католической
Церкви. Он чувствовал, как и все мы, что стихи адресованы определенному
лицу, некоему юноше, чей образ почему-то рождал в душе Шекспира безумную
радость и столь же безумное отчаяние.
Как бы подготовив себе почву сказанным, Сирил попросил меня выбросить
из головы любые предвзятые мнения, какие могли сложиться у меня по поводу
сонетов, и выслушать с вниманием и беспристрастием его собственную теорию.
Вопрос, сказал он, состоит в следующем: кто был тот юноша, современник
Шекспира, который, не будучи благороден ни по рождению, ни даже по натуре,
был воспет им с таким пламенным обожанием, что остается лишь дивиться
этому странному преклонению, почти страшась приподнять завесу, скрывающую
тайну, что жила в сердце поэта? Кто был он, обладавший красотой столь
удивительной, что она наполнила собой все шекспировское искусство, стала
источником его вдохновения, воплощением самой сокровенной его мечты?
Смотреть на него только как на героя лирических стихов - значит совершенно
их не понимать. Ведь, говоря в сонетах об искусстве, Шекспир подразумевает
не сами сонеты, ибо для него они были лишь тайным и мимолетным увлечением,
- нет, речь в них идет о его драматическом искусстве, и тот, кому Шекспир
сказал:

Искусство все - в тебе; мой стих простой
Возвысил ты своею красотой, -

тот, кому он сулил бессмертие:

Ты будешь жить, земной покинув прах,
Там, где живет дыханье, - на устах
[пер. - С.Маршак], -

был, конечно же, не кем иным, как юношей-актером, для которого он
создал Виолу и Имоджену, Джульетту и Розалинду. Порцию, Дездемону и даже
Клеопатру. В этом и состояла теория Сирила Грэхэма, которую, как видишь,
он построил на основании одних только сонетов и которая опиралась не
столько на логические умозаключения и формальные доказательства, сколько
на своего рода духовную и художественную интуицию, ибо лишь с ее помощью,
утверждал он, возможно постичь подлинный смысл этих стихов. Я помню, он
прочел мне прекрасный сонет:

Неужто музе не хватает темы,
Когда ты можешь столько подарить
Чудесных дум, которые не все мы
Достойны на бумаге повторить.
И если я порой чего-то стою,
Благодари себя же самого.
Тот поражен душевной немотою,
Кто в честь твою не скажет ничего.
Для нас ты будешь музою десятой
И в десять раз прекрасней остальных,
Чтобы стихи, рожденные когда-то,
Мог пережить тобой внушенный стих
[пер. - С.Маршак], -

обратив мое внимание на то, как убедительно эти строки подтверждают его
теорию. И действительно, тщательно проанализировав сонеты, он показал или
воображал, что показал, как в свете нового объяснения их значения все, что
казалось ранее непонятным, или дурным, или преувеличенным, обретает
ясность, стройность и высокий художественный смысл, иллюстрируя
шекспировское представление об истинных отношениях между искусством актера
и искусством драматурга.
Совершенно очевидно, что в труппе Шекспира был великолепный юный актер
редкостной красоты, которому он доверял воплощать на подмостках
благородных героинь своих пьес - ведь Шекспир был не только вдохновенным
поэтом, но и театральным антрепренером. И Сирилу удалось узнать имя этого
актера. Его звали Уилл, или, как предпочитал называть его сам Сирил, Уилли
Гьюз. Имя он, разумеется, обнаружил в каламбурных сонетах сто тридцать
пять и сто сорок три; фамилия же, по его мнению, скрывалась в восьмой
строке двадцатого сонета, где господин У.Г. описывается так:

Красавец в цвете лет и весь он - цвет творенья...

В первом издании сонетов слово "Цвет" [английское слово "цвет" звучит
так же, как имя "Гьюз"] напечатано с заглавной буквы и курсивом, а это,
утверждал он, явно указывает на желание автора вложить в созвучие двоякое
значение. Такое предположение во многом подтверждается теми сонетами, где
встречаются любопытные каламбуры со словами "use" и "usury" ["пользование"
и "ростовщичество" - оба слова созвучны имени "Гьюз"]. Сирил, конечно,
сразу обратил меня в свою веру, и Уилли Гьюз стал для меня не менее
реальным лицом, чем сам Шекспир. Я нашел возразить лишь то, что имени
Уилли Гьюза нет в дошедшем до нас списке актеров шекспировской труппы.
Однако Сирил ответил, что отсутствие в списке этого имени, напротив,
только подкрепляет его теорию, так как из восемьдесят шестого сонета
понятно, что Уилли Гьюз покинул труппу Шекспира и стал играть в одном из
конкурирующих театров - возможно, в каких-то пьесах Чапмена. Именно это
Шекспир имеет в виду, когда в своем замечательном сонете о Чапмене
говорит, обращаясь к Уилли Гьюзу:

...его стихи украсил твой привет,
И мой слабеет стих, и слов уж больше нет
[пер. - Т.Щепкина-Куперник].

Строка "его стихи украсил твой привет" подразумевает, видимо, что своей
красотой молодой актер добавил прелести чапменовским стихам, наполнил их
жизнью и правдой. Та же мысль высказана и в семьдесят девятом сонете:

Когда один я находил истоки
Поэзии в тебе, блистал мой стих.
Но как теперь мои померкли строки
И голос музы немощной затих!

А в предыдущем сонете, где Шекспир говорит:

Поэты, переняв мою затею,
Свои стихи украсили тобой
[пер. - С.Маршак], -

разумеется, очевидно игра слов use - Hughes [англ. "use", здесь:
"затея" - созвучно имени "Гьюз" (Hughes)], и фраза "свои стихи украсили
тобой" означает: "своим актерским искусством ты помогаешь успеху их пьес".
Это был чудесный вечер, и мы засиделись чуть ли не до рассвета, читая и
перечитывая сонеты. Однако с течением времени я начал понимать, что
сделать теорию всеобщим достоянием в совершенно законченном виде можно,
лишь получив неоспоримые доказательства существования юного актера по
имени Уилли Гьюз. Если бы удалось их отыскать, не осталось бы никаких
оснований сомневаться в том, что он и господин У.Г. - одно и то же лицо; в
противном случае теория просто рухнет. Эти соображения я со всей возможной
убедительностью изложил Сирилу, который был немало раздосадован тем, что
назвал моим "филистерским складом ума", и вообще очень обиделся и
расстроился. Тем не менее я заставил его пообещать, что, в своих же
собственных интересах, он не предаст огласке сделанного открытия до тех
пор, пока не будут полностью рассеяны все сомнения. Многие и многие недели
мы рылись в метрических записях лондонских церквей, в аллейновских
рукописях в Даллидже, в Государственном архиве, в Архиве лорда-гофмейстера
- словом, везде, где была хоть какая-то надежда встретить упоминание об
Уилли Гьюзе. Поиски наши, как и следовало ожидать, не увенчались успехом,
и идея с каждым днем казалась все неправдоподобнее. Сирил пребывал в
ужасном состоянии: изо дня в день он вновь и вновь объяснял мне свою
теорию, умоляя в нее поверить. Но я отлично видел единственный изъян в его
рассуждениях и отказывался с ними согласиться, прежде чем существование
Уилли Гьюза, юноши-актера, жившего во времена королевы Елизаветы, не
станет безусловно и неопровержимо доказанным фактом.
Однажды Сирил уехал из города. Я решил, что он отправился навестить
своего деда, и лишь позже узнал от лорда Кредитона, что это было не так.
Недели через две от Сирила пришла телеграмма, посланная из Уорика - он
просил меня непременно приехать и пообедать с ним в тот же вечер в восемь
часов. Встретил он меня такими словами: "Единственный апостол, который не
заслуживал, чтобы ему представили доказательства существования божьего,
был святой Фома, но получил их он один". На мой вопрос, как это понимать,
он ответил, что ему удалось не только удостовериться в том, что в
шестнадцатом веке действительно жил юноша-актер по имени Уилли Гьюз, но и
окончательно доказать, что он и есть тот самый господин У.Г., которому
посвящены сонеты. Ничего больше он в тот момент сказать не захотел, однако
после обеда торжественно показал мне картину, которую ты только что видел,
сообщив, что обнаружил ее по чистейшей случайности: портрет был прибит
гвоздями к внутренней стенке старинной шкатулки, купленной им у какого-то
фермера в Уорикшире. Самое шкатулку - замечательный образец ремесленного
искусства конца шестнадцатого века - он, разумеется, тоже захватил с
собой." На передней стенке, в самом центре, были отчетливо вырезаны
инициалы "У.Г.". Именно эта монограмма и привлекла его внимание, хотя
более тщательно осмотреть шкатулку изнутри ему пришло в голову лишь спустя
несколько дней после ее приобретения. Как-то утром он заметил, что одна из
стенок гораздо толще остальных, и, присмотревшись, обнаружил прикрепленную
к ней доску в раме. Это и была та самая картина, которая лежит сейчас на
диване. Ее покрывал густой слой грязи и плесени, но Сирил сумел их
счистить и, к величайшей своей радости, увидел, что совершенно случайно
нашел как раз то, что искал. Перед ним был подлинный портрет господина
У.Г., рука которого покоилась на томике сонетов, открытом на странице с
посвящением, а на потускневшем золоте рамы можно было с трудом различить
имя молодого человека, выведенное черными унциальными буквами: "Молодой
Уилл Гьюз".
Что мне было сказать? Я и на миг не мог вообразить, что Сирил Грэхэм
задумал сыграть со мной шутку или пытается доказать свою теорию с помощью
подделки.
- Так это все же подделка? - спросил я.
- Разумеется, - сказал Эрскин. - Подделка превосходная, но тем не менее
подделка. Уже тогда, правда, мне показалось, что Сирил отнесся к находке
чересчур уж спокойно, однако я вспомнил, как он не раз говорил, что самому
ему не нужны подобного рода доказательства и что теория вполне убедительна
и без них. Смеясь, я отвечал, что без них вся его теория рухнет, как
карточный домик, - и теперь искренне поздравил своего друга с блестящим
открытием. Мы договорились заказать гравюру или репродукцию с портрета,
чтобы поместить ее на фронтисписе нового издания сонетов, которое решил
подготовить Сирил, и в течение трех месяцев занимались только тем, что
кропотливо, строчку за строчкой, изучали каждый сонет, пока не были
преодолены все неясности текста или смысла. И вот одним несчастливым днем
я забрел в какой-то магазин гравюр в Холборне, где внимание мое привлекли
несколько прекрасных рисунков серебряным карандашом. Они так мне
понравились, что я их купил, а владелец магазинчика, некий Ролингс, сказал
мне, что рисунки сделал молодой художник по имени Эдвард Мертон - человек
очень талантливый, но бедный, как церковная мышь. Через несколько дней я
поехал повидать Мертона, чей адрес взял у торговца гравюрами. Меня
встретил интересный молодой человек с бледным лицом и его жена, довольно
вульгарная на вид женщина, которая, как я узнал потом, была его
натурщицей. Я сказал, что восхищен его рисунками, чем, кажется, доставил
ему большое удовольствие, и спросил, не покажет ли он мне еще что-нибудь
из своих работ. Но когда мы стали одну за другой их рассматривать, - а у
него оказалось множество, право же, чудесных вещей, ибо этот Мертон и в
самом деле был великолепным и тонким мастером, - взгляд мой совершенно
неожиданно упал... на рисунок с портрета господина У.Г. Сомнений не было.
Я держал в руках почти точную копию - с той лишь разницей, что маски
Трагедии и Комедии лежали не перед мраморным столиком, как на картине, а у
ног юноши.
"Каким образом к вам попало это?" - воскликнул я.
Явно смешавшись, Мертон пробормотал: "Так, какой-то случайный набросок.
Не знаю даже, как он здесь оказался. Безделка, не более".
"Это же тот самый эскиз, который ты сделал для Сирила Грэхэма! -
вмешалась его жена. - И если джентльмен хочет его купить, пусть покупает".
"Для Сирила Грэхэма? - повторил я. - Так это вы написали портрет
господина У.Г?"
"Я не понимаю, что вы имеете в виду", - ответил он, заливаясь краской.
Случилось ужасное. Его жена обо всем проболталась. Уходя, я украдкой
дал ей пять фунтов. Сейчас вспоминать об этом невыносимо, но, конечно же,
я был взбешен. Я тотчас поспешил к Сирилу, прождал три часа у него на
квартире, и, когда он наконец вернулся, явившись мне, точно олицетворение
этой отвратительной лжи, я сообщил ему, что обнаружил подделку. Он сильно
побледнел и сказал:
"Я сделал это только ради тебя. Убедить тебя иным способом было
невозможно. Однако достоверности теории это не умаляет".
"Достоверность теории! - воскликнул я. - Чем меньше мы будем говорить
об этом, тем лучше! Ты даже сам никогда в нее не верил. Иначе бы не прибег
к подделке, чтобы ее доказать".
Мы наговорили друг другу резкостей и страшно поссорились. Пожалуй, я
был несправедлив. На следующее утро его нашли мертвым.
- Мертвым?! - вскричал я.
- Да. Он застрелился из револьвера. Брызги крови попали на раму
картины, как раз на то место, где написано имя. Когда я приехал - слуга
Сирила сейчас же послал за мной, - там уже была полиция. Сирил оставил для
меня письмо, написанное, судя по всему, в величайшем смятении и
расстройстве чувств.
- Что же он в нем говорил?
- О, что он абсолютно убежден в существовании Уилли Гьюза, что подделка
была лишь уступкой мне и ни в малейшей степени не лишает теорию правоты и
что, желая доказать мне, как глубока и непоколебима его вера в идею, он
приносит свою жизнь в жертву тайне сонетов. Это было безумное,
исступленное письмо. Помню, в конце он писал, что завещает теорию об Уилли
Гьюзе мне, что именно я должен рассказать о ней людям и разгадать тайну
Шекспировой души.
- Какая трагическая история, - проговорил я. - Но почему же ты не
исполнил его желания?
Эрскин пожал плечами.
- Да потому, что теория эта от начала и до конца совершенно ошибочна.
- Мой милый Эрскин, - сказал я, вставая с кресла, - на сей счет ты явно
заблуждаешься. Эта теория - единственный верный ключ к пониманию сонетов
Шекспира. Она продумана во всех деталях. Лично я верю в Уилли Гьюза.
- Не говори так, - глухо отозвался Эрскин. - Мне кажется, что в этой
идее есть что-то роковое, с точки же зрения логики сказать в ее пользу
нечего. Я тщательно во всем разобрался и уверяю тебя, теория совершенно
безосновательна. Правдоподобной она кажется только до известного предела.
Дальше - тупик. Ради всего святого, дружище, оставь всякую мысль об Уилли
Гьюзе. Иначе тебе не миновать беды.
- Эрскин, - ответил я, - твой долг - сообщить миру об этой теории. И
если этого не сделаешь ты, сделаю я. Скрывая ее, ты грешишь перед памятью
Сирила Грэхэма - самого юного и самого прекрасного из мучеников искусства.
Умоляю тебя! Ведь этого требует справедливость. Он не пожалел жизни ради
идеи - так пусть же смерть его не будет напрасна.
Эрскин посмотрел на меня в изумлении.
- Полно, тебя просто захватили чувства, вызванные всей этой историей.
Однако ты забываешь, что вера не становится истиной только потому, что
кто-то за нее умирает. Я любил Сирила Грэхэма, и его смерть была для меня
страшным ударом. Оправиться от него я не мог многие годы. Наверное, я не
оправился от него вовсе. Но Уилли Гьюз? Нет, Уилли Гьюз - идея пустая.
Такого человека никогда не было. Рассказать обо всем людям, говоришь ты?
Но ведь люди думают, что Сирил Грэхэм погиб от несчастного случая.
Единственное доказательство его самоубийства - адресованное мне письмо, но
о нем никто ничего не знает. Лорд Кредитон и по сей день уверен, что тогда
произошел несчастный случай.
- Сирил Грэхэм пожертвовал жизнью во имя великой идеи, - возразил я. -
И если ты не хочешь поведать о его мученичестве, расскажи хоть о его вере.
- Его вера, - ответил Эрскин, - основывалась на ложном представлении,
на представлении порочном, на представлении, которое не задумываясь отверг
бы любой исследователь творчества Шекспира. Да его теорию просто подняли
бы на смех! Не будь же глупцом и оставь этот путь, он никуда не ведет. Ты
исходишь из уверенности в существовании того самого человека, чье
существование как раз и надо сперва доказать. И потом, всем известно, что
сонеты посвящены лорду Пемброку. С этим вопросом покончено раз и навсегда.
- Нет, не покончено! - воскликнул я. - Я продолжу начатое Сирилом
Грэхэмом и докажу всем, что он был прав.
- Безумный мальчишка! - пробормотал Эрскин. - Отправляйся-ка лучше
домой - уже третий час. И выбрось из головы Уилли Гьюза. Я жалею, что
рассказал тебе обо всем этом, и еще больше - что убедил тебя в том, чему
не верю сам.
- О нет, ты дал мне ключ к величайшей загадке современной литературы, -
ответил я, - и я не успокоюсь до тех пор, пока не заставлю тебя признать -
пока не заставлю всех признать, что Сирил Грэхэм был самым тонким из
современных знатоков Шекспира.
Я шел домой через Сент-Джеймс-парк, а над Лондоном нанималась заря.
Белые лебеди покойно дремали на полированной глади озера; высокие башни
дворца на фоне бледно-зеленого неба отливали багрянцем. Я подумал о Сириле
Грэхэме, и глаза мои наполнились слезами.



2

Когда я проснулся, шел уже первый час пополудни, и сквозь занавеси на
окнах в комнату струились косые золотистые лучи солнца, в которых плясали
мириады пылинок. Сказав слуге, что меня ни для кого нет дома, и выпив
чашку шоколада с булочкой, я взял с полки томик сонетов Шекспира и стал
внимательно читать. Каждый сонет, казалось, подтверждал теорию Сирила
Грэхэма. Я точно положил руку на Шекспирово сердце, явственно ощутив
трепет и биение переполнявших его страстей. Мысли мои обратились к
прекрасному юноше-актеру, и в каждой строчке мне стало видеться его лицо.
Помню, особенно меня поразили два сонета - 53-й и 67-й. В первом из них,
восхищаясь сценической разнохарактерностью Уилли Гьюза, многообразием
исполняемых им ролей - от Розалинды до Джульетты и от Беатриче до Офелии,
- Шекспир восклицает:

Какою ты стихией порожден?
Все по одной отбрасывают тени,
А за тобою вьется миллион
Твоих теней, подобий, отражении
[пер. - С.Маршак].

Строки эти были бы непонятны, если бы не были обращены к актеру, ибо во
времена Шекспира слово "тень" имело и более узкое значение, связанное с
театром [то есть "образ", "отображение", "сценический персонаж"]. "И
лучшие среди них - всего лишь тени", - говорит об актерах Тезей из "Сна в
летнюю ночь", и подобные выражения часто встречаются в литературе тех
дней. Эти два сонета принадлежат, очевидно, к числу тех, где Шекспир
размышляет о природе актерского искусства, о том странном и редкостном
душевном темпераменте, без которого нет настоящего актера. "Как тебе
удается быть столь многоликим?" - спрашивает Шекспир Уилли Гьюза. И
заключает - красота его такова, что способна вдохнуть жизнь в любую форму
или оттенок фантазии, воплотить любую мечту, рожденную воображением
художника. Развивая эту идею в следующем сонете, он высказывает в первых
его строках замечательную мысль:

Прекрасное прекрасней во сто крат,
Увенчанное правдой драгоценной
[пер. - С.Маршак], -

и зовет нас убедиться в том, как правда актерской игры, правда зримого
сценического действия усиливает волшебное очарование поэзии, одушевляя ее
красоту и сообщая реальность ее идеальной форме. И тем не менее в 67-м
сонете Шекспир призывает Уилли Гьюза покинуть сцену с ее искусственностью,
с фальшивыми гримасами размалеванных лиц и нелепыми костюмами, ее
безнравственными влияниями и идеями, ее удаленностью от истинного мира
благородных дел и правдивого слова:

О, для чего он будет жить бесславно,
С бесчестием, с позором и с грехом
Вступать в союз и им служить щитом?
Зачем румяна спорить будут явно
С его румянцем нежным и зачем тайком
Фальшивых роз искать ему тщеславно,
Когда цветут живые розы в нем?
[пер. - А.Федоров].

Возможно, покажется странным, что такой великий драматург, как Шекспир,
чей художественный гений и гуманистическое мироощущение обрели выражение
именно в идеальной сфере сценического творчества, мог подобным образом
писать о театре. Однако вспомним, что в сонетах 110 и 111 он говорит, как
устал жить в царстве марионеток, как стыдится того, что превратился в
"площадного шута". Горечь эта особенно ощущается в 111-м сонете:

О как ты прав, судьбу мою браня,
Виновницу дурных моих деяний,
Богиню, осудившую меня
Зависеть от публичных подаяний.
Красильщик скрыть не в силах ремесла,
Так на меня проклятое занятье
Печатью несмываемой легло.
О, помоги мне смыть мое проклятье
[пер. - С.Маршак], -

и признаки этого чувства, признаки, столь знакомые тем, кто
действительно знает Шекспира, обнаруживают себя и во многих других его
сонетах.
Читая сонеты, я был чрезвычайно озадачен одним обстоятельством, и
минули дни, прежде чем мне удалось найти ему верное толкование, которое,
видимо, ускользнуло даже от Сирила Грэхэма. Я никак не мог понять, отчего
Шекспир так сильно желал, чтобы его друг женился. Сам он женился в ранней
молодости, что сделало его несчастным, и едва ли стал бы требовать, чтобы
Уилли Гьюз совершил ту же ошибку. Юному актеру, игравшему Розалинду,
нечего было ждать ни от брака, ни от познания страстей, властвующих в
реальной жизни. И потому в первых сонетах, где Шекспир со странной
настойчивостью упрашивает его обзавестись потомством, мне слышалась
какая-то нарушающая гармонию нота. Объяснение пришло неожиданно - я нашел
его в необычном посвящении к сонетам. Как известно, звучит оно так:

ТОМУ ЕДИНСТВЕННОМУ, КОМУ ОБЯЗАНЫ
ПОЯВЛЕНИЕМ НИЖЕСЛЕДУЮЩИЕ СОНЕТЫ
Г-Н У.Г.
ВСЯКОГО СЧАСТЬЯ И ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ
ОБЕЩАННОЙ НАШИМ БЕССМЕРТНЫМ ПОЭТОМ
ЖЕЛАЕТ БЛАГОРАСПОЛОЖЕННЫЙ И
УПОВАЮЩИЙ НА УДАЧУ ИЗДАТЕЛЬ.
Т.Т

Некоторые исследователи предполагали, что выражение "...кому обязаны
появлением..." подразумевает просто тоге человека, который передал сонеты
их издателю, Томасу Торпу. Однако к настоящему времени большинство
отказалось от такого взгляда, и наиболее уважаемые авторитеты согласны,
что толковать эти слова следует как обращение к вдохновителю сонетов,
усматривая здесь метафору, построенную на аналогии с появлением на свет
живого существа. Вскоре я заметил, что эту метафору Шекспир использует в
сонетах постоянно, и это натолкнуло меня на правильный путь. В итоге я
сделал свое великое открытие. Любовный союз, к которому Шекспир побуждает
Уилли Гьюза, - это "союз с его Музой" - выражение, употребленное вполне
определенно в 82-м сонете, где, изливая горькую обиду, причиненную
вероломным бегством юного актера, для которого он написал лучшие роли в
своих пьесах, поэт начинает жалобу словами:

Увы, но с Музою моей не связан ты союзом вечным...

А дети, которых Шекспир просит его произвести на свет, суть не существа
из плоти и крови, но более долговечные создания, рожденные слиянием иных
начал, чей союз осеняет нетленная слава. Весь же цикл ранних сонетов
проникнут, но сути, одним стремлением - убедить Уилли Гьюза пойти на
подмостки, стать актером. Сколь напрасна и бесплодна будет твоя красота,
говорит Шекспир, если ты ею не воспользуешься:

Когда чело твое избороздят
Глубокими следами сорок зим, -
Кто будет помнить дарственный наряд.
Гнушаясь жалким рубищем твоим?
И на вопрос: "Где прячутся сейчас
Остатки красоты веселых лет?" -
Что скажешь ты? На дне угасших глаз?
Но злой насмешкой будет твой ответ
[пер. - С.Маршак].

Ты должен творить: мои стихи "твои и _рождены_ тобою"; внемли мне и "в
строках этих переживешь лета и веки", населив подобиями своего образа
воображаемый мир театра. Создания твои не угаснут, как угасают смертные
существа, - ты навеки пребудешь в них и в моих пьесах, лишь только

Подобие свое создай хоть для меня,
Чтоб красота твоя жила в тебе иль близ тебя
[пер. - Н.Гербель].

Я собрал все отрывки, которые как будто подтверждали мою догадку, и они
произвели на меня глубокое впечатление, показав, насколько справедлива
теория Сирила Грэхэма. Я увидел также, как легко отличить строки, в
которых Шекспир говорит о самих сонетах, от тех, где он ведет речь о своих
великих драматических произведениях. Никто из критиков до Сирила Грэхэма
не обратил внимания на это обстоятельство. А ведь оно чрезвычайно важно. К
сонетам Шекспир был более или менее равнодушен, не связывая с ними
помыслов о славе. Для него они были творениями "мимолетной музы", как он
называет их сам, предназначенными, по свидетельству Миерса, для весьма и
весьма узкого круга друзей. Напротив, в художественной ценности своих пьес
он отдавал себе ясный отчет и высказывал гордую веру в свой драматический
гений. Когда он говорил Уилли Гьюзу:

А у тебя не убывает день,
Не увядает солнечное лето.
И смертная тебя не скроет тень, -
Ты будешь вечно жить в строках поэта.
Среди живых ты будешь до тех пор,
Доколе дышит грудь и видит взор
[пер. - С.Маршак], -

слова "Ты будешь вечно жить в строках поэта", несомненно, относятся к
одной из его пьес, которую он тогда собирался послать своему другу, -
точно так же, как последнее двустишие свидетельствует о его убеждении в
том, что написанное им для театра будет жить всегда. В обращении к Музе
(сонеты 100 и 101) звучит то же чувство:

Где Муза? Что молчат ее уста
О том, кто вдохновлял ее полет?
Иль, песенкой дешевой занята.
Она ничтожным славу создает? -

вопрошает он и, укоряя владычицу Трагедии и Комедии за то, что она
"отвергла Правду в блеске Красоты", говорит:

Да, совершенству не нужна хвала,
Но ты ни слов, ни красок не жалей"
Чтоб в славе красота пережила
Свой золотом покрытый мавзолей
Нетронутым таким, как в наши дни,
Прекрасный образ миру сохрани!

Однако наиболее полно эта идея выражена, пожалуй, в 55-м сонете.
Воображать, будто "могучим стихом" названы строки самого сонета, - значит
совершенно неправильно понимать мысль Шекспира. Общий характер сонета
создал у меня впечатление, что речь в нем идет о какой-то определенной
пьесе и что пьеса эта - "Ромео и Джульетта":

Надгробьям пышным, гордым изваяньям
Не пережить могучий этот стих
Он охранит красы твоей сиянье
От язв и тлена, что разрушат их.
И пусть падут столпы и рухнут стены
В горниле битв от Марсова меча,
Пребудет образ твой живой, нетленный
В глазах людей и в пламенных речах
Смерть победив и немоту забвенья,
Пройдешь ты сквозь бессчетные года,
Стяжаешь славу в дальних поколеньях
И встретишь день последнего суда.
Итак, пока не грянет труб небесных зов,
В очах живи влюбленных, в звуке этих слов
[пер. - С.Маршак].

Весьма примечательно также, что здесь, как и в других сонетах, Шекспир
обещает Уилли Гьюзу бессмертие, открытое глазам людей, то есть бессмертие
в зримой форме, в произведении, предназначенном для сцены.
Две недели я без устали трудился над сонетами, почти не выходя из дому
и отказываясь от всех приглашений. Каждый день приносил новое открытие, и
вскоре Уилли Гьюз поселился в моей душе, точно призрак, и образ его
завладел всеми моими мыслями. Временами мне даже чудилось, что я вижу его
в полумраке моей комнаты, - так ярко нарисовал его Шекспир - с золотистыми
волосами, нежного и стройного, словно цветок, с глубокими мечтательными
глазами и лилейно-белыми руками. Даже имя его завораживало меня. Уилли
Гьюз! Уилли Гьюз! Какая дивная музыка! О да! Кто, как не он, мог быть
властелином и властительницей шекспировских страстей, повелителем его
любви, которому он был предан, как верный вассал, изящным баловнем
наслаждений, совершеннейшим на свете созданием, глашатаем весны в
блистающих одеждах молодости, прелестным юношей, чей голос звучал сладко,
точно струны лютни, а красота чудным покровом облекала душу Шекспира и
была главным источником силы его драматического таланта?
Какой же жестокой трагедией казалось теперь бегство и позорная измена
актера - скрашенная и облагороженная его колдовским очарованием, - но тем
не менее измена. И все же, если Шекспир простил его, не простить ли его и
нам? Мне, во всяком случае, не хотелось заглядывать в тайну его
грехопадения.
Другое дело - его уход из шекспировского театра; это событие я
исследовал со всей тщательностью. И в конце концов пришел к выводу, что
Сирил Грэхэм ошибался, предполагая в соперничающем драматурге из 80-го
сонета Чапмена. Речь, по всей видимости, шла о Марло. Ибо в тот период,
когда писались сонеты, выражение "Его ли стих - могучий шум ветрил" не
могло относиться к творчеству Чапмена, как бы ни было оно применимо к
стилю его поздних пьес, написанных уже в годы правления короля Якова I.
Нет, именно Марло был тем соперником на драматургическом поприще, которому
Шекспир расточает такие похвалы, а

...дружественный дух -
Его ночной советчик бестелесный
[пер. - С.Маршак], -

это Мефистофель из его "Доктора Фауста". Без сомнения, Марло пленила
красота и изящество юного актера, и он переманил его из театра
"Блэкфрайерс" к себе, чтобы дать ему роль Гейвстона в своем "Эдуарде II".
То, что Шекспир имел законное право не отпустить Уилли Гьюза, ясно из
87-го сонета, где он говорит:

Прощай! Ты для меня бесценное владенье,
Но стала для тебя ясней твоя цена -
И хартии твоей приносят письмена
От власти временной моей освобожденье,
По милости твоей владел лишь я тобой:
Чем мог я заслужить такое наслажденье?
Но права на тебя мне не дано судьбой:
Бессилен договор, напрасно принужденье.
Мои достоинства неверно оценя,
Отдавши мне себя в минутном заблужденье,
Свой драгоценный дар, по строгом обсужденье,
Теперь ты хочешь взять обратно у меня...
Во сне был я король. Стал нищим в пробужденье
[пер. - Т.Щепкина-Куперник].

Но удерживать силой того, кого не смог удержать любовью, он не захотел.
Уилли Гьюз поступил в труппу лорда Пемброка и стал играть - быть может, во
дворе таверны "Красный Бык" - роль изнеженного фаворита короля Эдуарда.
После смерти Марло он, по-видимому, вернулся к Шекспиру, который, что бы
ни думали на этот счет его товарищи по театру, не замедлил простить
своенравного и вероломного юношу.
И, опять-таки, как точно описал Шекспир характер актера! Уилли Гьюз был
одним из тех,

Кто двигает других, но, как гранит,
Неколебим и не подвержен страсти

Он мог сыграть любовь, но был не способен испытать ее в жизни, мог
изображать страсть, не зная ее.

Есть лица, что души лукавой
Несут печать в гримасах и морщинах
[пер. - С.Маршак].

Однако Уилли Гьюз был не таков.
"Но небо, - говорит Шекспир в сонете, полном безумного обожания, -

...иначе создать тебя сумело;
И только прелести полны твои черты,
Какие б ни были в душе твоей мечты, -
В глазах всегда любовь и нежность без предела
[пер. - С.Маршак].

В его "непостоянстве чувств" и "лукавой душе" легко узнать
неискренность и вероломство, присущие артистическим натурам, как в его
тщеславии - ту жажду немедленного признания, что свойственна всем актерам.
И все же Уилли Гьюзу, которому в этом смысле посчастливилось больше, чем
другим актерам, суждено было обрести бессмертие. Неотделимый от
шекспировских пьес, его образ продолжал жить в них.

Ты сохранишь и жизнь, и красоту,
А от меня ничто не сохранится.
На кладбище покой я обрету,
А твой приют - открытая гробница
Твой памятник - восторженный мой стих
Кто не рожден, еще его услышит
И мир повторит повесть дней твоих,
Когда умрут все те, кто ныне дышит
[пер. - С.Маршак].

Шекспир беспрестанно говорит и о власти, которой обладал Уилли Гьюз над
зрителями - "очевидцами", как называл их поэт. Но, пожалуй, самое лучшее
описание его изумительного владения актерским мастерством я нашел в
"Жалобе влюбленной":

Уловки хитрости соединились в нем
С притворством редкого, тончайшего искусства.
Он то бледнел, как воск, то вспыхивал огнем,
То, не окончив слов, он вдруг лишался чувства
И быстро до того менял свой вид притом,
Что было бы нельзя не верить тем страданьям,
Слезам, и бледности, и искренним рыданьям
Искусством говорить владел он вдохновенно
Лишь отомкнет уста - уж ждет его успех
Смутить ли, убедить, пленить умел он всех
Он находил слова чтоб превратить мгновенно
Улыбку - в горечь, слез рыданья - в звонкий смех
И смелой волею все чувства, думы, страсти,
Поймав в ловушку слов, в своей держал он власти
[Пер. - Т.Щепкина-Куперник].

Однажды мне показалось, что я в самом деле обнаружил упоминание об
Уилли Гьюзе в книге елизаветинских времен. В удивительно ярком описании
последних дней славного графа Эссекса его духовник, Томас Нелл,
рассказывает, что вечером, накануне смерти, "граф призвал к себе Уильяма
Гьюза, бывшего у него музыкантом, чтобы он сыграл на верджинеле и спел.
"Сыграй, - сказал он, - мою песню, Уилл Гьюз, а я спою ее сам себе". Так
он и сделал, пропев ее весьма весело, - не как лебедь, склонивший голову и
заунывным криком оплакивающий близкий свой конец, но подобно чудному
жаворонку, простерши руки и возведши очи к господу своему, - и с нею
вознесся к хрустальному своду небес и неутомимым гласом своим достиг до
самой вершины высочайших эмпиреев" Сомнений нет! Юноша, игравший на
клавесине умирающему отцу Сиднеевой Стеллы, был не кто иной, как Уилл
Гьюз, которому Шекспир посвятил свои сонеты и чей голос сам "был музыке
подобен". Однако лорд Эссекс скончался в 1576 году, когда самому Шекспиру
было всего двадцать лет. Нет, его музыкант не мог быть "господином У.Г."
из сонетов. Но, возможно, юный друг Шекспира был сыном того Гьюза? Так или
иначе, имя Гьюзов, как выяснилось, в ту пору встречалось, и это было уже
нечто. Более того, оно, судя по всему, было тесно связано с музыкой и
театром. Вспомним, что первой женщиной-актрисой в Англии была
очаровательная Маргарет Гьюз, внушившая столь безумную страсть принцу
Руперту. И разве не естественно предположить, что в годы, разделявшие
музыканта графа Эссекса и ее, жил юноша-актер, игравший в шекспировских
пьесах? Но доказательства, связующие звенья - где они? Увы, их я найти не
мог. Мне казалось, что я все время стою на пороге открытия, которое
окончательно подтвердит теорию, но что совершить его мне не суждено.
От предположений о жизни Уилли Гьюза я вскоре перешел к размышлениям о
его смерти, пытаясь представить, какой его постиг конец.
Быть может, он попал в число тех английских актеров, что в 1604 году
отправились за море, в Германию и играли перед великим герцогом
Генрихом-Юлием Брауншвейгским, который и сам был драматургом немалого
дарования, или при дворе загадочного курфюрста Бранденбургского, который
столь боготворил красоту, что, говорят, заплатил проезжему греческому
купцу за его прекрасного сына столько янтаря, сколько весил юноша, а потом
устраивал в честь своего раба пышные карнавалы в тот страшный голодный
год, когда истощенные люди падали замертво прямо на улицах и на протяжении
семи месяцев не пролилось ни капли дождя. Известно, во всяком случае, что
"Ромео и Джульетту" поставили в Дрездене в 1613 году вместе с "Гамлетом" и
"Королем Лиром", и, конечно, именно Уилли Гьюзу в 1615 году кем-то из
свиты английского посла была привезена посмертная маска Шекспира -
печальное свидетельство кончины великого поэта, так нежно его любившего. В
самом деле, было бы глубоко символично, если бы актер, чья красота
являлась столь важным элементом шекспировского реализма и романтики,
первым принес в Германию семена новой культуры и стал, таким образом,
предвестником "Aufklarung", или Просвещения восемнадцатого века -
прославленного движения, которое, хотя и было начато Лессингом и Гердером,
а полного и блистательного расцвета достигло благодаря Гете, в немалой
степени обязано своим развитием другому актеру, Фридриху Шредеру,
пробудившему умы людей и показавшему посредством воображаемых театральных
страстей и переживаний теснейшую, нерасторжимую связь жизни с литературой.
Если так произошло в действительности, - а противоречащих этому
свидетельств нет, - то совсем не исключено, что Уилли Гьюз находился среди
тех английских комедиантов ("mimae quidam ex Britannia" [лицедеев из
Британии (лат.)], как называет их старинная летопись), которые были убиты
в Нюрнберге во время народного бунта и тайно погребены в маленьком
винограднике за пределами города некими молодыми людьми, "каковые находили
удовольствие в их лицедействе и из коих иные желали обучиться у них
таинствам нового искусства". Разумеется, более подходящего места, чем
маленький виноградник за городской стеной, нельзя было бы и найти для
того, кому Шекспир сказал: "Искусство все - в тебе". Ибо не из Дионисовых
ли страданий возникла Трагедия? И не из уст ли сицилийских виноградарей
впервые зазвенел жизнерадостный смех комедии с ее беспечным весельем и
искрометным острословием? А пурпур и багрянец пенной влаги, брызжущей на
лица, руки, одежду, - не это ли впервые открыло людям глаза на колдовство
и очарование масок, внушив стремление к самосокрытию, и не тогда ли
ощущение смысла реального бытия проявилось в грубых начатках
драматического искусства? Впрочем, где бы ни покоились его останки - на
крошечном ли винограднике у готических ворот старинного немецкого города
или на каком-нибудь безвестном лондонском кладбище, затерявшемся в грохоте
и сумятице нашей огромной столицы, - последнее его пристанище не отмечено
великолепным надгробьем. Истинной его усыпальницей, как и пророчил поэт,
стали шекспировские стихи, а подлинным памятником ему - вечная жизнь
театра. Он разделил судьбу тех, чья красота дала новый толчок творческой
фантазии их эпохи. Лилейное тело вифинского раба истлело в зеленом иле
нильских глубин, а прах юного афинянина развеян ветром по желтым холмам
Керамика, не Антиной и поныне живет в скульптурах, а Хармид - в
философских творениях.



3

По прошествии трех недель я решил обратиться к Эрскину с самым
настойчивым призывом отдать дань памяти Сирила Грэхэма и сообщить миру о
его блестящем толковании сонетов - единственном толковании, всецело
объясняющем их загадку. У меня не сохранилось, к сожалению, копии этого
письма, не удалось вернуть и оригинал, но помню, что подробнейшим обрезом
проанализировал всю теорию и на многих страницах с пылом и страстью
повторил все аргументы и доказательства, подсказанные моими
исследованиями. Мне казалось тогда, что я не просто возвращаю Сирилу
Грэхэму принадлежащее ему во праву место в истории литературы, но спасаю
честь самого Шекспира от докучных отголосков банальной интриги. В письмо
это я вложил весь жар души, всю мою убежденность.
Однако не успел я его отослать, как мной овладело странное чувство.
Словно, написав это письмо, я отдал ему всю свою веру в Уилли Гьюза, героя
шекспировских сонетов, словно вместе с несколькими листками бумаги ушла
частица меня самого, без которой я был совершенно равнодушен к некогда
волновавшей меня идее. Но что же произошло? Ответить трудно. Быть может,
дав полное выражение страсти, я исчерпал и самою страсть? Ведь духовные
силы, как и силы физические, не беспредельны. Быть может, пытаясь убедить
другого, каким-то образом жертвуешь собственной способностью верить? Быть
может, наконец, я просто устал от всего этого, и, когда угас душевный
порыв, в свои права вступил бесстрастный рассудок? Как бы там ни было - а
найти объяснение случившемуся я не смог, - несомненно одно: Уилли Гьюз
вдруг превратился для меня просто в миф, в бесплодную мечту, в
мальчишескую фантазию юнца, который, подобно очень многим пылким натурам,
больше стремился доказать свою правоту другим, нежели себе самому.
Поскольку в своем письме я наговорил Эрскину много несправедливого и
обидного, я решил немедленно с ним повидаться и принести извинения за свое
поведение. На другое же утро я отправился на Бердкейдж-Уок, где нашел
Эрскина в библиотеке. Он сидел, глядя на стоявший перед ним поддельный
портрет Уилли Гьюза.
- Дражайший Эрскин, - воскликнул я, - я приехал, чтобы перед тобой
извиниться.
- Извиниться? - повторил он. - Помилуй, за что?
- За мое письмо, - ответил я.
- Тебе вовсе незачем жалеть о своем письме, - сказал он. - Напротив, ты
оказал мне величайшую услугу, какую только мог. Ты показал мне, что теория
Сирила Грэхэма абсолютно разумна.
- Уж не хочешь ли ты сказать, что веришь в Уилли Гьюза? - вскричал я.
- Почему бы и нет? - отозвался он. - Ты вполне меня убедил. Неужели,
по-твоему, я не в состоянии оценить силу доказательств?
- Но ведь нет же никаких доказательств, - простонал я, падая в кресло.
- Когда я писал тебе, мной владел какой-то глупейший энтузиазм. Я был
тронут рассказом о смерти Сирила Грэхэма, очарован его романтической
теорией, пленен прелестью и новизной всей этой идеи. Однако теперь я вижу,
что его теория возникла из заблуждения. Единственное доказательство
существования Уилли Гьюза - картина, на которую ты смотришь, и картина эта
- подделка. Ты не должен поддаваться эмоциям. Что бы ни нашептывали об
Уилли Гьюзе романтические чувства, разум совершенно этого не приемлет.
- Я отказываюсь тебя понимать, - сказал Эрскин, с удивлением глядя на
меня. - Не ты ли сам уверил меня своим письмом в том, что Уилли Гьюз -
неопровержимая реальность? Что же заставило тебя переменить мнение? Или
все, что ты говорил, только шутка?
- Это трудно объяснить, - ответил я, - но сейчас я вижу ясно, что
толкование Сирила Грэхэма лишено смысла. Сонеты действительно посвящены
лорду Пемброку. И ради всевышнего, не трать попусту времени на безумные
попытки отыскать в веках юного актера, которого никогда не было, и
возложить на голову призрачной марионетки венок великих шекспировских
сонетов.
- Ты, видно, просто не понимаешь теории, - возразил он.
- Ну, полно, милый Эрскин, - воскликнул я. - Не понимаю? Да мне уже
кажется, что я сам ее сочинил. Из моего письма ты наверняка понял, что я
не только тщательно ее изучил, но и предложил множество всякого рода
доказательств. Так вот, единственный изъян теории в том, что она исходит
из уверенности в существовании человека, реальность которого и есть
главный предмет спора. Если допустить, что в труппе Шекспира и вправду был
юноша-актер по имени Уилли Гьюз, то совсем не трудно сделать его героем
сонетов. Но поскольку мы знаем, что актер с таким именем в театре "Глобус"
никогда не играл, продолжать поиски бессмысленно.
- Но этого-то мы как раз и не знаем, - не уступал Эрскин. -
Действительно, такого актера нет в списке труппы, но, как заметил Сирил,
это скорее свидетельствует в пользу существования Уилли Гьюза, а не
наоборот, если помнить о его предательском бегстве к другому антрепренеру
и драматургу.
Мы проспорили несколько часов, но никакие мои аргументы не могли
заставить Эрскина отказаться от веры в толкование Сирила Грэхэма. Он
заявил, что намерен посвятить всю жизнь доказательству теории и полон
решимости воздать должное памяти Сирила Грэхэма. Я увещевал его, смеялся
над ним, умолял - но все было напрасно. Наконец мы расстались - не то
чтобы поссорившись, но с явным отчуждением. Он думал, что я поверхностен,
я - что он безрассуден. Когда я пришел к нему в следующий раз, слуга
сказал мне, что он уехал в Германию.
Прошло два года. И вот однажды, когда я приехал в свой клуб, привратник
вручил мне письмо с иностранным штемпелем. Оно было от Эрскина и
отправлено из гостиницы "Англетер" в Каннах. Прочитав его, я содрогнулся
от ужаса, хотя до конца и не поверил, что у Эрскина хватит безрассудства
привести в исполнение свое намерение, - ибо, испробовав все средства
доказать теорию об Уилли Гьюзе и потерпев неудачу, он, помня о том, что
Сирил Грэхэм отдал за нее жизнь, решил принести и свою жизнь в жертву той
же идее. Письмо заканчивалось словами: "Я по-прежнему верю в Уилли Гьюза,
и к тому времени, когда ты получишь это письмо, меня уже не будет на
свете: я лишу себя жизни собственной рукой во имя Уилли Гьюза - во имя
него и во имя Сирила Грэхэма, которого довел до смерти своим бездумным
скептицизмом и слепым неверием. Однажды истина открылась и тебе, но ты
отверг ее. Ныне она возвращается к тебе, омытая кровью двух людей. Не
отворачивайся же от нее!"
То было страшное мгновение. Я испытывал мучительную боль и все же не
мог в это поверить. Умереть за веру - самое худшее, что можно сделать со
своей жизнью, но отдать ее за литературную теорию! Нет, это просто
немыслимо.
Я взглянул на дату. Письмо было отправлено неделю назад. По
несчастливой случайности я не заходил в клуб несколько дней, - получи я
письмо раньше, я, возможно, успел бы спасти Эрскина. Но, может быть, еще
не поздно? Я бросился домой, поспешно уложил вещи и в тот же вечер выехал
почтовым поездом с Чаринг-Кросс. Путешествие показалось мне нестерпимо
долгим. Я думал, что оно никогда не кончится. Прямо с вокзала я поспешил в
"Англетер". Там мне сказали, что Эрскина похоронили двумя днями раньше на
английском кладбище. В произошедшей трагедии было что-то чудовищно
нелепое. Не помня себя, я нес невесть что, и люди, в вестибюле гостиницы,
стали с любопытством поглядывать в мою сторону.
Неожиданно среди них появилась одетая в глубокий траур леди Эрскин.
Заметив меня, она подошла и, пробормотав что-то о своем несчастном сыне,
разрыдалась. Я проводил ее в номер. Там ее дожидался какой-то пожилой
джентльмен. Это был местный английский врач.
Мы много говорили об Эрскине, однако я ни словом не обмолвился о
мотивах его самоубийства. Было очевидно, что он ничего не сказал матери о
причине, толкнувшей его на столь роковой, столь безумный поступок. Наконец
леди Эрскин поднялась и сказала:
- Джордж оставил кое-что для вас. Вещь, которой он очень дорожил.
Сейчас я ее принесу.
Как только она вышла, я обернулся к доктору и сказал:
- Какой ужасный удар для леди Эрскин! Поистине удивительно, как стойко
она его переносит.
- О, она уже несколько месяцев знала, что это произойдет.
- Знала, что это произойдет?! - вскричал я. - Но почему же она его не
остановила? Почему не послала следить за ним? Ведь он, должно быть, просто
сошел с ума!
Доктор посмотрел на меня изумленным взглядом.
- Я вас не понимаю, - пробормотал он.
- Но если мать знает, что сын ее хочет покончить с собой...
- Покончить с собой? - воскликнул он. - Но бедняга Эрскин вовсе не
покончил с собой. Он умер от чахотки. Он и приехал сюда, чтобы умереть. Я
понял, что он обречен, как только его увидел. От одного легкого почти
ничего не осталось, другое было очень серьезно поражено. За три дня до
смерти он спросил меня, есть ли какая-нибудь надежда. Я не стал скрывать
правды и сказал, что ему осталось жить считанные дни. Он написал несколько
писем и совершенно смирился со своей участью, сохранив ясность ума до
последнего мгновения.
В этот момент вошла леди Эрскин с роковым портретом Уилли Гьюза в
руках.
- Умирая, Джордж просил передать вам это, - промолвила она.
Когда я брал портрет, на руку мне упала ее слеза.
Теперь картина висит у меня в библиотеке, вызывая восторги моих знающих
толк в искусстве друзей. Они пришли к выводу, что это не Клуэ, а Уври. У
меня никогда не являлось желания рассказать им подлинную историю портрета.
Но временами, глядя на него, я думаю, что в теории об Уилли Гьюзе и
сонетах Шекспира определенно что-то есть.



Как важно быть серьезным

Легкомысленная комедия для серьезных людей

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Джон Уординг, землевладелец, почетный мировой судья.
Алджернон Монкриф.
Его преподобие каноник Чезюбл, доктор богословия.
Мерримен, дворецкий.
Лэйн, лакей Монкрифа.
Леди Брэкнелл.
Гвендолен Ферфакс, ее дочь.
Сесили Кардью.
Мисс Призм, ее гувернантка.

Место действия:
Действие первое - квартира Алджернона Монкрифа на Хаф-Мун-стрит,
Вест-Энд.
Действие второе - сад в поместье м-ра Уординга, Вултон.
Действие третье - гостиная в поместье м-ра Уординга. Вултон.

Время действия - наши дни.



ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Гостиная в квартире Алджернона на Хаф-Мун-стрит. Комната обставлена
роскошно и со вкусом. Из соседней комнаты слышатся звуки фортепьяно. Лэйн
накрывает стая к чаю. Музы-ка умолкает, и входит Алджернон.

Алджернон. Вы слышали, что я играл, Лэйн?
Лэйн. Я считаю невежливым подслушивать, сэр.
Алджернон. Очень жаль. Конечно, вас жаль, Лэйн. Я играю не очень точно
- точность доступна всякому, - но я играю с удивительной экспрессией. И
поскольку дело касается фортепьяно - чувство, вот в чем моя сила. Научную
точность я приберегаю для жизни.
Лэйн. Да, сэр.
Алджернон. А уж если говорить о науке жизни, Лэйн, вы приготовили
сандвичи с огурцом для леди Брэкнелл?
Лэйн. Да, сэр. (Протягивает блюдо с сандвичами.)
Алджернон (осматривает их, берет два и садится на диван). Да... кстати,
Лэйн, я вижу по вашим записям, что в четверг, когда у меня обедали лорд
Шормэн и мистер Уординг, в счет поставлено восемь бутылок шампанского.
Лэйн. Да, сэр; восемь бутылок и пинта пива.
Алджернон. Почему это у холостяков шампанское, как правило, выпивают
лакеи? Это я просто для сведения.
Лэйн. Отношу это за счет высокого качества вина, сэр. Я часто отмечал,
что в семейных домах шампанское редко бывает хороших марок.
Алджернон. Боже мой, Лэйн! Неужели семейная жизнь так развращает нравы?
Лэйн. Возможно, в семейной жизни много приятного, сэр. Правда, в этом
отношении у меня самого опыт небольшой. Я был женат только один раз. И то
в результате недоразумения, возникшего между мной и одной молодой особой.
Алджернон (томно). Право же, ваша семейная жизнь меня не очень
интересует, Лэйн.
Лэйн. Конечно, сэр, это не очень интересно. Я и сам об этом никогда не
вспоминаю.
Алджернон. Вполне естественно! Можете идти, Лэйн, благодарю вас.
Лэйн. Благодарю вас, сэр.

Лэйн уходит.

Алджернон. Взгляды Лэйна на семейную жизнь не слишком-то нравственны.
Ну, а если низшие сословия не будут подавать нам пример, какая от них
польза? У них, по-видимому, нет никакого чувства моральной
ответственности.

Входит Лэйн.

Лэйн. Мистер Эрнест Уординг.

Входит Джек. Лэйн уходит.

Алджернон. Как дела, дорогой Эрнест? Что привело тебя в город?
Джек. Развлечения, развлечения! А что же еще? Как всегда, жуешь, Алджи?
Алджернон (сухо). Насколько мне известно, в хорошем обществе в пять
часов принято слегка подкрепляться. Где ты пропадал с самого четверга?
Джек (располагается на диване). За городом.
Алджернон. А что ты делал за городом?
Джек (снимая перчатки). В городе - развлекаешься сам. За городом
развлекаешь других. Такая скука!
Алджернон. А кого именно ты развлекаешь?
Джек (небрежно). А! Соседей, соседей.
Алджернон. И симпатичные у вас там соседи, в Шропшире?
Джек. Невыносимые. Я никогда с ними не разговариваю.
Алджернон. Да, этим ты им, конечно, доставляешь большое развлечение.
(Подходит к столу и берет сандвич.) Кстати, я не ошибся, это действительно
Шропшир?
Джек. Что? Шропшир? Да, конечно. Но послушай. Почему этот сервиз?
Почему сандвичи с огурцами? К чему такая расточительность у столь молодого
человека? Кого ты ждешь к чаю?
Алджернон. Никого, кроме тети Августы и Гвендолен.
Джек. Отлично!
Алджернон. Да, все это очень хорошо, но боюсь, тетя Августа не очень-то
одобрит твое присутствие.
Джек. А собственно, почему?
Алджернон. Милый Джек, твоя манера флиртовать с Гвендолен совершенно
неприлична. Не меньше чем манера Гвендолен флиртовать с тобой.
Джек. Я люблю Гвендолен. Я и в город вернулся, чтобы сделать ей
предложение.
Алджернон. Ты же говорил - чтобы развлечься... А ведь это дело.
Джек. В тебе нет ни капли романтики.
Алджернон. Не нахожу никакой романтики в предложении. Быть влюбленным -
это действительно романтично. Но предложить руку и сердце? Предложение
могут принять. Да обычно и принимают. Тогда прощай все очарование. Суть
романтики в неопределенности. Если мне суждено жениться, я, конечно,
постараюсь позабыть, что я женат.
Джек. Ну, в этом я не сомневаюсь, дружище. Бракоразводный суд был
создан специально для людей с плохой памятью.
Алджернон. А! Что толку рассуждать о разводах. Разводы совершаются на
небесах.

Джек протягивает руку за сандвичем.

Алджернон (тотчас же одергивает его.) Пожалуйста, не трогай сандвичей с
огурцом. Они специально для тети Августы. (Берет сандвичи и ест.)
Джек. Но ты же все время их ешь.
Алджернон. Это совсем другое дело. Она моя тетка. (Достает другое
блюдо.) Вот хлеб с маслом. Он для Гвендолен. Гвендолен обожает хлеб с
маслом.
Джек (придвигаясь к столу и берясь за хлеб с маслом). А хлеб
действительно очень вкусный.
Алджернон. Но только, дружище, не вздумай уплести все без остатка. Ты
ведешь себя так, словно Гвендолен уже твоя жена. А она еще не твоя жена,
да и вряд ли будет.
Джек. Почему ты так думаешь?
Алджернон. Видишь ли, девушки никогда не выходят замуж за тех, с кем
флиртуют. Они считают, что это не принято.
Джек. Какая чушь!
Алджернон. Вовсе нет. Истинная правда. И в этом разгадка, почему всюду
столько холостяков. А кроме того, я не дам разрешения.
Джек. Ты не дашь разрешения?!
Алджернон. Милый Джек, Гвендолен - моя кузина. И я разрешу тебе
жениться на ней, только когда ты объяснишь мне, в каких ты отношениях с
Сесили. (Звонит.)
Джек. Сесили! О чем ты говоришь? Какая Сесили? Я не знаю никакой
Сесили.

Входит Лэйн.

Алджернон. Лэйн, принесите портсигар, который мистер Уординг забыл у
нас в курительной, когда обедал на той неделе.
Лэйн. Слушаю, сэр. (Уходит.)
Джек. Значит, мой портсигар все время был у тебя? Но почему же ты меня
не известил об этом? А я-то бомбардирую Скотленд-Ярд запросами. Я уже
готов был предложить большую награду тому, кто найдет его.
Алджернон, Ну что же, вот и выплати ее мне. Деньги мне сейчас нужны до
зарезу.
Джек. Какой смысл предлагать награду за уже найденную вещь?

Лэйн вносит портсигар на подносе. Алджернон сразу берет его. Лэйн
уходит.

Алджернон. Не очень-то благородно с твоей стороны, Эрнест. (Раскрывает
портсигар и разглядывает его.) Но, судя по надписи, это вовсе и не твой
портсигар.
Джек. Разумеется, мой. (Протягивает руку.) Ты сотни раз видел его у
меня в руках и, во всяком случае, не должен читать, что там написано.
Джентльмену не следует читать надписи в чужом портсигаре.
Алджернон. Всякие правила насчет того, что следует и чего не следует
читать, просто нелепы. Современная культура более чем наполовину зиждется
на том, чего не следует читать.
Джек. Пусть будет по-твоему. Я вовсе не собираюсь дискутировать о
современной культуре. Это не предмет для частной беседы. Я просто хочу
получить свой портсигар.
Алджернон. Да, но портсигар вовсе не твой. Это подарок некоей Сесили, а
ты сказал" что не знаешь никакой Сесили.
Джек. Ну, если хочешь знать, у меня есть тетка, которую зовут Сесили.
Алджернон. Тетка!
Джек. Да. Чудесная старушка. Живет в Тэнбридж-Уэллс. Ну, давай сюда
портсигар, Алджернон.
Алджернон (отступая за диван). Но почему она называет себя маленькой
Сесили, если она твоя тетка и живет в Тэнбридж-Уэллс? (Читает.) "От
маленькой Сесили. В знак нежной любви..."
Джек (подступая к дивану и упираясь в него коленом). Ну что в этом
непонятного? Есть тетки большие, есть тетки маленькие. Уж это, кажется,
можно предоставить на усмотрение самой тетки. Ты думаешь, что все тетки
непременно похожи на твою? Какая ерунда! А теперь отдай мой портсигар!
(Преследует Алджернона.)
Алджернон. Так. Но почему это твоя тетка зовет тебя дядей? "От
маленькой Сесили. В знак нежной любви дорогому дяде Джеку". Допустим,
тетушка может быть маленькой, но почему тетушке, независимо от ее размера
и роста, называть собственного племянника дядей, этого я в толк не возьму.
А кроме того, тебя зовут вовсе не Джек, а Эрнест.
Джек. Вовсе не Эрнест, а Джек.
Алджернон. А ведь ты всегда говорил мне, что тебя зовут Эрнест! Я
представлял тебя всем как Эрнеста. Ты отзывался на имя Эрнест. Ты
серьезен, как настоящий Эрнест. Никому на свете так не подходит имя
Эрнест. Что за нелепость отказываться от такого имени! Наконец, оно стоит
на твоих визитных карточках. Вот. (Берет визитную карточку из портсигара.)
"Мистер Эрнест Уординг, Б-4, Олбени". Я сохраню это как доказательство,
что твое имя Эрнест, на случай если ты вздумаешь отпираться при мне, при
Гвендолен или при ком угодно. (Кладет визитную карточку у карман.)
Джек. Ну что ж, в городе меня зовут Эрнест, в деревне - Джек, а
портсигар мне подарили в деревне.
Алджернон. И все-таки это не объяснение, почему твоя маленькая тетушка
Сесили из Гэнбридж-Уэллс называет тебя дорогим дядей Джеком. Полно,
дружище, лучше уж выкладывай все сразу.
Джек. Дорогой Алджи, ты уговариваешь меня точь-в-точь как дантист. Что
может быть пошлее, чем говорить так, не будучи дантистом. Это вводит в
заблуждение.
Алджернон. А дантисты именно это и делают. Ну, не упрямься, расскажи
все как есть. Признаюсь, я всегда подозревал в тебе тайного и ревностного
бенбериста и теперь окончательно убедился в этом.
Джек. Бенберист? А что это значит?
Алджернон. Я тебе тотчас же объясню, что значит этот незаменимый
термин, как только ты объяснишь мне, почему ты Эрнест в городе и Джек в
деревне.
Джек. Отдай сначала портсигар.
Алджернон. Изволь. (Передает ему портсигар.) А теперь объясняй, только
постарайся как можно неправдоподобнее. (Садится на диван.)
Джек. Дорогой мой, здесь нет ничего неправдоподобного. Все очень
просто. Покойный мистер Томас Кардью, который усыновил меня, когда я был
совсем маленьким, в своем завещании назначил меня опекуном своей внучки
мисс Сесили Кардью. Сесили называет меня дядей из чувства уважения,
которое ты, видимо, не способен оценить, и живет в моем загородном доме
под надзором почтенной гувернантки мисс Призм.
Алджернон. А между прочим, где этот твой загородный дом?
Джек. Тебе это не к чему знать, мой милый. Не надейся на приглашение...
Во всяком случае, могу сказать, что это не в Шропшире.
Алджернон. Я так и думал, мой милый. Я два раза бенберировал по всему
Шропширу. Но все-таки, почему же ты Эрнест в городе и Джек в деревне?
Джек. Дорогой Алджи, я надеюсь, что ты доймешь истинные причины. Ты для
этого недостаточно серьезен Когда вдруг оказываешься опекуном, приходится
рассуждать обо всем в высоконравственном духе. Это становится твоим
долгом. А так как высоконравственный дух отнюдь не способствует ни
здоровью, ни благополучию, то, чтобы вырваться в город, я всегда говорю,
что еду к своему младшему брату Эрнесту, который живет в Олбени и то и
дело попадает в страшные передряги. Вот, мой дорогой Алджи, вся правда, и
притом чистая правда.
Алджернон. Вся правда редко бывает чистой. Иначе современная жизнь была
бы невыносимо скучна. А современная литература и вообще не могла бы
существовать.
Джек. И мы ничего бы от этого не потеряли.
Алджернон. Литературная критика вовсе не твое призвание, дружище. Не
становись на этот путь. Предоставь это тем, кто не обучался в
университете. Они с таким успехом занимаются этим в газетах. По натуре ты
прирожденный бенберист. Я имел все основания называть тебя так. Ты один из
самых законченных бенберистов на свете.
Джек. Объясни, бога ради, что ты хочешь сказать.
Алджернон. Ты выдумал очень полезного младшего брата по имени Эрнест,
для того чтобы иметь повод навещать его в городе, когда тебе вздумается. Я
выдумал неоценимого вечно больного мистера Бенбери, для того чтобы
навещать его в деревне, когда мне вздумается. Мистер Бенбери - это сущая
находка. Если бы не его слабое здоровье, я не мог бы, например, сегодня
пообедать с тобой у Виллиса, так как тетя Августа пригласила меня на
сегодня еще неделю назад.
Джек. Да я и не приглашал тебя обедать.
Алджернон. Ну еще бы, ты удивительно забывчив. И напрасно. Нет ничего
хуже, как не получать приглашений.
Джек. Ты бы лучше отобедал у твоей тети Августы.
Алджернон. Не имею ни малейшего желания. Начать с того, что я обедал у
нее в понедельник, а обедать с родственниками достаточно и один раз в
неделю. А кроме того, когда я там обедаю, со мной обращаются как с
родственником, и я оказываюсь то вовсе без дамы, то сразу с двумя. И,
наконец, я прекрасно знаю, с кем меня собираются посадить сегодня. Сегодня
меня посадят с Мэри Фаркэр, а она все время флиртует через стол с
собственным мужем. Это очень неприятно. Я сказал бы - даже неприлично. А
это, между прочим, входит в моду. Просто безобразие, сколько женщин в
Лондоне флиртует с собственными мужьями. Это очень противно. Все равно что
на людях стирать чистое белье. Кроме того, теперь, когда я убедился, что
ты заядлый бенберист, я, естественно, хочу с тобой поговорить об этом
Изложить тебе все правила?
Джек. Да никакой я не бенберист Если Гвендолен согласится, я тут же
прикончу своего братца; впрочем, я покончу с ним в любом случае. Сесили
что-то слишком заинтересована им. Это несносно. Так что от Эрнеста я
отделаюсь. И тебе я искренне советую сделать то же с мистером... ну с
твоим больным другом, забыл, как его там.
Алджернон. Ничто не заставит меня расстаться с мистером Бенбери, и если
ты когда-нибудь женишься, что представляется мне маловероятным, то советую
и тебе познакомиться с мистером Бенбери. Женатый человек, если он не
знаком с мистером Бенбери, готовит себе очень скучную жизнь.
Джек. Глупости. Если я женюсь на такой очаровательной девушке, как
Гвендолен, а она единственная девушка, на которой я хотел бы жениться, то
поверь, я и знать не захочу твоего мистера Бенбери.
Алджернон. Тогда твоя жена захочет. Ты, должно быть, не отдаешь себе
отчета в том, что в семейной жизни втроем весело, а вдвоем скучно.
Джек (назидательно). Мой дорогой Алджи! Безнравственная французская
драма насаждает эту теорию уже полвека.
Алджернон. Да, и счастливая английская семья усвоила ее за четверть
века.
Джек. Ради бога, не старайся быть циником. Это так легко.
Алджернон. Ничто не легко в наши дни, мой друг. Во всем такая жестокая
конкуренция. (Слышен продолжительный звонок.) Вот, должно быть, тетя
Августа. Только родственники и кредиторы звонят так по-вагнеровски. Так
вот, если я займу ее на десять минут, чтобы тебе на свободе сделать
предложение Гвендолен, могу я рассчитывать сегодня на обед у Виллиса?
Джек. Если так - конечно.
Алджернон. Но только без твоих шуточек. Ненавижу, когда несерьезно
относятся к еде. Это неосновательные люди, и притом пошлые.

Входит Лэйн.

Лэйн. Леди Брэкнелл и мисс Ферфакс.

Алджернон идет встречать их. Входят леди Брэкнелл и Гвендолен.

Леди Брэкнелл. Здравствуй, мой милый Алджернон. Надеюсь, ты хорошо себя
ведешь?
Алджернон. Я хорошо себя чувствую, тетя Августа.
Леди Брэкнелл. Это вовсе не то же самое. Более того, это редко
совпадает... (Замечает Джека и весьма холодно кивает ему.)
Алджернон (к Гвендолен). Черт возьми, как ты элегантна. Не правда ли,
мистер Уординг?
Джек. Вы просто совершенство, мисс Ферфакс.
Гвендолен. О! Надеюсь, что нет. Это лишило бы меня возможности
совершенствоваться, а я намерена совершенствоваться во многих отношениях.

Гвендолен и Джек усаживаются в уголке.

Леди Брэкнелл. Извини, что мы запоздали, Алджернон, но мне надо было
навестить милую леди Харберн. Я не была у нее с тех пор, как умер бедный
ее муж. И я никогда не видела, чтобы женщина так изменилась. Она выглядит
на двадцать лет моложе. А теперь я бы выпила чашку чаю и отведала твоих
знаменитых сандвичей с огурцом.
Алджернон. Ну разумеется, тетя Августа. (Идет к столику.)
Леди Брэкнелл. Иди к нам, Гвендолен.
Гвендолен. Но, мама, мне и тут хорошо.
Алджернон. (при виде пустого блюда). Силы небесные! Лэйн! Где же
сандвичи с огурцом? Я ведь их специально заказывал!
Лэйн (невозмутимо). Сегодня на рынке не было огурцов, сэр. Я два раза
ходил.
Алджернон. Не было огурцов?
Лэйн. Нет, сэр. Даже за наличные.
Алджернон. Хорошо, Лэйн, благодарю вас.
Лэйн. Благодарю вас, сэр. (Уходит.)
Алджернон. К моему величайшему сожалению, тетя Августа, огурцов не
оказалось, даже за наличные.
Леди Брэкнелл. Ну, ничего, Алджернон. Леди Харбери угостила меня
пышками. Она, по-видимому, сейчас ни в чем себе не отказывает.
Алджернон. Я слышал, что волосы у нее стали совсем золотые от горя.
Леди Брэкнелл. Да, цвет волос у нее изменился, хотя, право, не скажу,
отчего именно.

Алджернон подает ей чашку чаю.

Леди Брэкнелл. Спасибо, мой милый. А у меня для тебя сюрприз. За обедом
я хочу посадить тебя с Мэри Фаркэр. Такая прелестная женщина и так
внимательна к своему мужу. Приятно смотреть на них.
Алджернон. Боюсь, тетя Августа, что я вынужден буду пожертвовать
удовольствием обедать у вас сегодня.
Леди Брэкнелл (хмурясь): Надеюсь, ты передумаешь, Алджернон. Это
расстроит мне весь стол. Ведь твоему дядюшке придется обедать у себя. К
счастью, он уже к этому привык.
Алджернон. Мне очень досадно, и, конечно, я очень огорчен, но я только
что получил телеграмму с известием, что мой бедный друг Бенбери снова
опасно болея. (Переглянувшись с Джеком.) Там все ждут моего приезда.
Леди Брэкнелл. Странно. Этот твой мистер Бенбери, как видно, очень слаб
здоровьем.
Алджернон. Да, бедный мистер Бенбери совсем инвалид.
Леди Брэкнелл. Я должна сказать тебе, Алджернон, что, по-моему, мистеру
Бенбери пора уже решить, жить ему или умирать. Колебаться в таком важном
вопросе просто глупо. Я по крайней мере не увлекаюсь современной модой на
инвалидов. Я считаю ее нездоровой. Поощрять болезни едва ли следует. Быть
здоровым - это наш первейший долг. Я не устаю повторять это твоему бедному
дяде, но он не обращает на мои слова никакого внимания... по крайней мере,
судя по состоянию его здоровья. Ты меня очень обяжешь, если от моего имени
попросишь мистера Бенбери поправиться к субботе, потому что я рассчитываю
на твою помощь в составлении музыкальной программы. У меня это последний
вечер в сезоне, и надо же дать какие-то темы для разговора, особенно в
конце сезона, когда все уже выговорились, сказали все, что у них было за
душой, а ведь чаще всего запас этот очень невелик.
Алджернон. Я передам ваше пожелание мистеру Бенбери, тетя Августа, если
только он еще в сознании, и ручаюсь вам, что он постарается поправиться к
субботе. Конечно, с музыкой много трудностей. Если музыка хорошая - ее
никто не слушает, а если плохая - невозможно вести разговор. Но я покажу
вам программу, которую я наметил. Пройдемте в кабинет.
Леди Брэкнелл. Спасибо, Алджернон, что помнишь свою тетку. (Встает и
идет за Алджерноном.) Я уверена, что программа будет прелестная, если ее
слегка почистить. Французских шансонеток я не допущу. Гости всегда либо
находят их неприличными и возмущаются, и это такое мещанство, либо
смеются, а это еще хуже. Я пришла к убеждению, что немецкий язык звучит
гораздо приличнее. Гвендолен, идем со мной.
Гвендолен. Иду, мама.

Леди Брэкнелл и Алджернон выходят. Гвендолен остается на месте.

Джек. Не правда ли, сегодня чудесная погода, мисс Ферфакс.
Гвендолен. Пожалуйста, не говорите со мной о погоде, мистер Уординг.
Каждый раз, когда мужчины говорят со мной о погоде, я знаю, что на уме у
них совсем другое. И это действует мне на нервы.
Джек. Я хочу сказать о другом.
Гвендолен. Ну вот видите. Я никогда не ошибаюсь.
Джек. И мне хотелось бы воспользоваться отсутствием леди Брэкнелл,
чтобы...
Гвендолен. И я бы вам это посоветовала. У мамы есть привычка неожиданно
появляться в комнате. Об этом мне уже приходилось ей говорить.
Джек (нервно). Мисс Ферфакс, с той самой минуты, как я вас увидел, я
восторгался вами больше, чем всякой другой девушкой... какую я встречал...
с тех пор как я встретил вас.
Гвендолен. Я это прекрасно знаю. Жаль только, что хотя бы на людях вы
не показываете этого более явно. Мне вы всегда очень нравились. Даже до
того, как мы с вами встретились, я была к вам неравнодушна.

Джек смотрит на нее с изумлением.

Гвендолен. Мы, живем, как вы, надеюсь, знаете, мистер Уординг, в век
идеалов. Это постоянно утверждают самые фешенебельные журналы, и,
насколько я могу судить, это стало темой проповедей в самых захолустных
церквах. Так вот, моей мечтой всегда было полюбить человека, которого
зовут Эрнест. В этом имени есть нечто внушающее абсолютное доверие. Как
только Алджернон сказал мне, что у него есть друг Эрнест, я сейчас же
поняла, что мне суждено полюбить вас.
Джек. И вы действительно любите меня, Гвендолен?
Гвендолен. Страстно!
Джек. Милая! Вы не знаете, какое это для меня счастье.
Гвендолен. Мой Эрнест!
Джек. А скажите, вы действительно не смогли бы полюбить меня, если бы
меня звали не Эрнест?
Гвендолен. Но вас ведь зовут Эрнест.
Джек. Да, конечно. Но если бы меня звали как-нибудь иначе? Неужели вы
меня не полюбили бы?
Гвендолен (не задумываясь). Ну, это ведь только метафизическое
рассуждение, и, как прочие метафизические рассуждения, оно не имеет ровно
никакой связи с реальной жизнью, такой, какой мы ее знаем.
Джек. Сказать по правде, мне совсем не нравится имя Эрнест... По-моему,
оно мне вовсе не подходит.
Гвендолен. Оно подходит вам больше, чем кому-либо. Чудесное имя. В нем
есть какая-то музыка. Оно вызывает вибрации.
Джек. Но, право же, Гвендолен, по-моему, есть много имей гораздо лучше.
Джек, например, - прекрасное Имя.
Гвендолен. Джек? Нет, оно вовсе не музыкально. Джек - нет, это не
волнует, не вызывает никаких вибраций... Я знала нескольких Джеков, и все
они были один другого ординарнее. А кроме того, Джек - ведь это
уменьшительное от Джон. И мне искренне жаль всякую женщину, которая вышла
бы замуж за человека по имени Джон. Она, вероятно, никогда не испытает
упоительного наслаждения - побыть хоть минутку одной. Нет, единственное
надежное имя - это Эрнест.
Джек. Гвендолен, мне необходимо сейчас же креститься... то есть я хотел
сказать - жениться. Нельзя терять ни минуты.
Гвендолен. Жениться, мистер Уординг?
Джек (в изумлении). Ну да... конечно. Я люблю вас, и вы дали мне
основание думать, мисс Ферфакс, что вы не совсем равнодушны ко мне.
Гвендолен. Я обожаю вас. Но вы еще не делали мне предложения. О
женитьбе не было ни слова. Этот вопрос Даже не поднимался.
Джек. Но... но вы разрешите сделать вам предложение?
Гвендолен. Я думаю, сейчас для этого самый подходящий случай. И чтобы
избавить вас от возможного разочарования, мистер Уординг, я должна вам
заявить с полной искренностью, что я твердо решила ответить вам согласием.
Джек. Гвендолен!
Гвендолен. Да, мистер Уординг, так что же вы хотите мне сказать?
Джек. Вы же знаете все, что я могу вам сказать.
Гвендолен. Да, но вы не говорите.
Джек. Гвендолен, вы согласны стать моей женой? (Становится на колени.)
Гвендолен. Конечно, согласна, милый. Как долго вы собирались! Я думаю,
вам не часто приходилось делать предложение.
Джек. Но, дорогая, я никого на свете не любил, кроме вас.
Гвендолен. Да, но мужчины часто делают предложение просто для практики.
Вот, например, мой брат Джеральд. Все мои подруги говорят мне это. Какие у
вас чудесные голубые глаза, Эрнест. Совершенно, совершенно голубые.
Надеюсь, вы всегда будете смотреть на меня вот так, особенно при людях.

Входит леди Брэкнелл.

Леди Брэкнелл. Мистер Уординг! Встаньте! Что за полусогбенное
положение! Это в высшей степени неприлично!
Гвендолен. Мама!

Джек пытается встать. Она его удерживает.

Гвендолен. Пожалуйста, обождите в той комнате. Вам здесь нечего делать.
Кроме того, мистер Уординг еще не кончил.
Леди Брэкнелл. Чего не кончил, осмелюсь спросить?
Гвендолен. Я помолвлена с мистером Уордингом, мама.

Они встают оба.

Леди Брэкнелл. Извини, пожалуйста, но ты еще ни с кем не помолвлена.
Когда придет время, я или твой отец, если только здоровье ему позволит,
сообщим тебе о твоей помолвке. Помолвка для молодой девушки должна быть
неожиданностью, приятной или неприятной - это уже другой вопрос. И нельзя
позволять молодой девушке решать такие вещи самостоятельно... Теперь,
мистер Уординг, я хочу задать вам несколько вопросов. А ты, Гвендолен,
подождешь меня внизу в карете.
Гвендолен (с упреком). Мама!
Леди Брэкнелл. В карету, Гвендолен!

Гвендолен идет к двери. На пороге они с Джеком обмениваются воздушным
поцелуем за спиной у леди Брэкнелл.

Леди Брэкнелл. (Озирается в недоумении, словно не понимая, что это за
звук. Потом оборачивается.) В карету!
Гвендолен. Да, мама. (Уходит, оглядываясь на Джека.)
Леди Брэкнелл (усаживаясь.) Вы можете сесть, мистер Уординг. (Роется в
кармане, ища записную книжечку и карандаш.)
Джек. Благодарю вас, леди Брэкнелл, я лучше постою.
Леди Брэкнелл (вооружившись книжкой и карандашом). Вынуждена отметить:
вы не значитесь в моем списке женихов, хотя он в точности совпадает со
списком герцогини Болтон. Мы с ней в этом смысле работаем вместе. Однако я
готова внести вас в список, если ваши ответы будут соответствовать
требованиям заботливой матери. Вы курите?
Джек. Должен признаться, курю.
Леди Брэкнелл. Рада слышать. Каждому мужчине нужно какое-нибудь
занятие. И так уж в Лондоне слишком много бездельников. Сколько вам лет?
Джек. Двадцать девять.
Леди Брэкнелл. Самый подходящий возраст для женитьбы. Я всегда
придерживалась того мнения, что мужчина, желающий вступить в брак, должен
знать все или ничего. Что вы знаете?
Джек (после некоторого колебания). Ничего, леди Брэкнелл.
Леди Брэкнелл. Рада слышать это. Я не одобряю всего, что нарушает
естественное неведение. Неведение подобно нежному экзотическому цветку:
дотроньтесь до него, и он завянет. Все теории современного образования в
корне порочны. К счастью, по крайней мере у нас, в Англии, образование не
оставляет никаких следов. Иначе оно было бы чрезвычайно опасно для высших
классов и, быть может, привело бы к террористическим актам на
Гровенор-сквер. Ваш доход?
Джек. От семи до восьми тысяч в год.
Леди Брэкнелл (делая пометки в книжке). В акциях или в земельной ренте?
Джек. Главным образом в акциях.
Леди Брэкнелл. Это лучше. Всю жизнь платишь налоги, и после смерти с
тебя их берут, а в результате земля не дает ни дохода, ни удовольствия.
Правда, она дает положение в обществе, но не дает возможности пользоваться
им. Такова моя точка зрения на землю.
Джек. У меня есть загородный дом, ну, и при нем земля - около полутора
тысяч акров; но не это основной источник моего дохода. Мне кажется, что
пользу из моего поместья извлекают только браконьеры.
Леди Брэкнелл. Загородный дом! А сколько в нем спален? Впрочем, это мы
выясним позднее. Надеюсь, у вас есть дом и в городе? Такая простая,
неиспорченная девушка, как Гвендолен, не может жить в деревне.
Джек. У меня дом на Белгрэйв-сквер, но его из года в год арендует леди
Блоксхэм. Конечно, я могу отказать ей, предупредив за полгода.
Леди Брэкнелл. Леди Блоксхэм? Я такой не знаю.
Джек. Она редко выезжает. Она уже довольно пожилая.
Леди Брэкнелл. Ну, в наше время это едва ли может служить гарантией
порядочного поведения. А какой номер на Белгрэйв-сквер?
Джек. Сто сорок девять.
Леди Брэкнелл (покачивая головой). Не модная сторона. Так я и знала,
что не обойдется без дефекта. Но это легко изменить.
Джек. Что именно - моду или сторону?
Леди Брэкнелл (строго). Если понадобится - и то и другое. А каковы ваши
политические взгляды?
Джек. Признаться, у меня их нет. Я либерал-юнионист.
Леди Брэкнелл. Ну, их можно считать консерваторами. Их даже приглашают
на обеды. Во всяком случае на вечера. А теперь перейдем к менее
существенному. Родители ваши живы?
Джек. Нет. Я потерял обоих родителей.
Леди Брэкнелл. Потерю одного из родителей еще можно рассматривать как
несчастье, но потерять обоих, мистер Уординг, похоже на небрежность. Кто
был ваш отец? Видимо, он был человек состоятельный. Был ли он, как
выражаются радикалы, представителем крупной буржуазии или же происходил из
аристократической семьи?
Джек. Боюсь, не смогу ответить вам на этот вопрос. Дело в том, леди
Брэкнелл, что я неточно выразился, сказав, что я потерял родителей. Вернее
было бы сказать, что родители меня потеряли... По правде говоря, я не знаю
своего происхождения. Я... найденыш.
Леди Брэкнелл. Найденыш!
Джек. Покойный мистер Томас Кардью, весьма добросердечный и щедрый
старик, нашел меня и дал мне фамилию Уординг, потому что у него в кармане
был тогда билет первого класса до Уординга. Уординг, как вы знаете,
морской курорт в Сассексе.
Леди Брэкнелл. И где же этот добросердечный джентльмен с билетом
первого класса до Уординга нашел вас?
Джек (серьезно). В саквояже.
Леди Брэкнелл. В саквояже?
Джек (очень серьезно). Да, леди Брэкнелл. Я был найден в саквояже -
довольно большом черном кожаном саквояже с прочными ручками, - короче
говоря, в самом обыкновенном саквояже.
Леди Брэкнелл. И где именно этот мистер Джеме или Томас Кардью нашел
этот самый обыкновенный саквояж?
Джек. В камере хранения на вокзале Виктория. Ему выдали этот саквояж по
ошибке вместо его собственного.
Леди Брэкнелл. В камере хранения на вокзале Виктория?
Джек. Да, на Брайтонской платформе.
Леди Брэкнелл. Платформа не имеет значения. Мистер Уординг, должна вам
признаться, я несколько смущена тем, что вы мне сообщили. Родиться или
пусть даже воспитываться в саквояже, независимо от того, какие у него
ручки, представляется мне забвением всех правил приличия. Это напоминает
мне худшие эксцессы времен французской революции. Я полагаю, вам известно,
к чему привело это злосчастное возмущение. А что касается места, где был
найден саквояж" то хотя камера хранения и может хранить тайны нарушения
общественной морали - что, вероятно, и бывало не раз, - но едва ли она
может обеспечить прочное положение в обществе.
Джек. Но что же мне делать? Не сомневайтесь, что я готов на все, лишь
бы обеспечить счастье Гвендолен.
Леди Брэкнелл. Я очень рекомендую вам, мистер Уординг, как можно скорей
обзавестись родственниками - постараться во что бы то ни стало достать
себе хотя бы одного из родителей - все равно, мать или отца, - и сделать
это еще до окончания сезона.
Джек. Но, право же, я не знаю, как за это взяться Саквояж я могу
предъявить в любую минуту. Он у меня в гардеробной, в деревне. Может быть,
этого вам будет достаточно, леди Брэкнелл?
Леди Брэкнелл. Мне, сэр! Какое это имеет отношение ко мне? Неужели вы
воображаете, что мы с лордом Брэкнелл допустим, чтобы наша единственная
дочь - девушка, на воспитание которой положено столько забот, - была
отдана в камеру хранения и обручена с саквояжем? Прощайте, мистер Уординг!
(Исполненная негодования, величаво выплывает из комнаты.)
Джек. Прощайте!

В соседней комнате Алджернон играет свадебный марш.

Джек (в бешенстве подходит к дверям.) Бога ради, прекрати эту идиотскую
музыку, Алджернон! Ты совершенно невыносим.

Музыка обрывается, и, улыбаясь, вбегает Алджернон.

Алджернон. А что, разве не вышло, дружище? Неужели Гвендолен отказала
тебе? С ней это бывает. Она всем отказывает. Такой уж у нее характер.
Джек. Нет! С Гвендолен все в порядке. Что касается Гвендолен, то мы
можем считать себя помолвленными. Ее мамаша - вот в чем загвоздка. Никогда
не видывал такой мегеры... Я, собственно, не знаю, что такое мегера, но
леди Брэкнелл сущая мегера. Во всяком случае, она чудовище, и вовсе не
мифическое, а это гораздо хуже... Прости меня, Алджернон, я, конечно, не
должен был так отзываться при тебе о твоей тетке.
Алджернон. Дорогой мой, обожаю, когда так отзываются о моих родных. Это
единственный способ как-то примириться с их существованием. Родственники -
скучнейший народ, они не имеют ни малейшего понятия о том, как надо жить,
и никак не могут догадаться, когда им следует умереть.
Джек. Ну, это чепуха!
Алджернон. Нисколько.
Джек. Я вовсе не намерен с тобой спорить. Ты всегда обо всем споришь.
Алджернон. Да все на свете для этого и создано.
Джек. Ну, знаешь ли, если так считать, то лучше застрелиться...
(Пауза.) А ты не думаешь, Алджи, что лет через полтораста Гвендолен станет
очень похожа на свою мать?
Алджернон. Все женщины со временем становятся похожи на своих матерей.
В этом их трагедия. Ни один мужчина не бывает похож на свою мать. В этом
его трагедия.
Джек. Это что, остроумно?
Алджернон. Это отлично сказано и настолько же верно, насколько любой
афоризм нашего цивилизованного века.
Джек. Я сыт по горло остроумием. Теперь все остроумны. Шага нельзя
ступить, чтобы не встретить умного человека; Это становится поистине
общественным бедствием. Чего бы я не дал за несколько настоящих дураков.
Но их нет.
Алджернон. Они есть. Сколько угодно.
Джек. Хотел бы повстречаться с ними. О чем они говорят?
Алджернон. Дураки? Само собой, об умных людях.
Джек. Какие дураки!
Алджернон. А кстати, ты сказал Гвендолен всю правду про то, что ты
Эрнест в городе и Джек в деревне?
Джек (покровительственным тоном). Дорогой мой, вся правда - это совсем
не то, что следует говорить красивой, милой, очаровательной девушке. Что у
тебя за превратные представления о том, как вести себя с женщиной!
Алджернон. Единственный способ вести себя с женщиной - это ухаживать за
ней, если она красива, или за другой, если она некрасива.
Джек. Ну, это чепуха!
Алджернон. А все-таки как быть с твоим братцам? С беспутным Эрнестом?
Джек. Не пройдет недели, и я навсегда разделаюсь с ним. Я объявлю, что
он умер в Париже от апоплексического удара. Ведь многие скоропостижно
умирают от удара, не так ли?
Алджернон. Да, но это наследственное, мой милый. Это поражает целые
семьи. Не лучше ли острая простуда?
Джек. А ты уверен, что острая простуда - это не наследственное?
Алджернон. Ну конечно, уверен.
Джек. Хорошо. Мой бедный брат Эрнест скоропостижно скончался в Париже
от острой простуды. И кончено.
Алджернон. Но мне казалось, ты говорил... Ты говорил, что мисс Кардью
не на шутку заинтересована твоим братом Эрнестом? Как она перенесет такую
утрату?
Джек. Ну, это не важно. Сесили, смею тебя уверить, не мечтательница. У
нее превосходный аппетит, она любит большие прогулки и вовсе не примерная
ученица.
Алджернон. А мне хотелось бы познакомиться с Сесили.
Джек. Постараюсь этого не допустить. Она очень хорошенькая, и ей только
что исполнилось восемнадцать.
Алджернон. А ты сказал Гвендолен, что у тебя есть очень хорошенькая
воспитанница, которой только что исполнилось восемнадцать?
Джек. К чему разглашать такие подробности? Сесили и Гвендолен
непременно подружатся. Поручусь чем угодно, что через полчаса после
встречи они назовут друг друга сестрами.
Алджернон. Женщины приходят к этому только после того, как обзовут друг
друга совсем иными именами. Ну, а теперь, дружище, надо сейчас же
переодеться. Иначе мы не захватим хорошего столика у Виллиса. Ведь уже
скоро семь.
Джек (раздраженно). У тебя постоянно скоро семь.
Алджернон. Ну да, я голоден.
Джек. А когда ты не бываешь голоден?
Алджернон. Куда мы после обеда? В театр?
Джек. Нет, ненавижу слушать глупости.
Алджернон. Ну тогда в клуб.
Джек. Ни за что. Ненавижу болтать глупости.
Алджернон. Ну тогда к десяти в варьете.
Джек. Не выношу смотреть глупости. Уволь!
Алджернон. Ну так что же нам делать?
Джек. Ничего.
Алджернон. Это очень трудное занятие. Но я не против того, чтобы
потрудиться, если только это не ради какой-то цели.

Входит Лэйн.

Лэйн. Мисс Ферфакс.

Входит Гвендолен. Лэйн уходит.

Алджернон. Гвендолен! Какими судьбами?
Гвендолен. Алджи, пожалуйста, отвернись. Я должна по секрету поговорить
с мистером Уордингом.
Алджернон. Знаешь, Гвендолен, в сущности, я не должен разрешать тебе
этого.
Гвендолен. Алджи, ты всегда занимаешь аморальную позицию по отношению к
самым простым вещам. Ты еще слишком молод для этого.

Алджернон отходит к камину.

Джек. Любимая!
Гвендолен. Эрнест, мы никогда не сможем пожениться. Судя по выражению
маминого лица, этому не бывать. Теперь родители очень редко считаются с
тем, что говорят им дети. Былое уважение к юности быстро отмирает.
Какое-либо влияние на маму я утратила уже в трехлетнем возрасте. Но даже
если она помешает нам стать мужем и женой и я выйду еще за кого-нибудь, и
даже не один раз, - ничто не сможет изменить моей вечной любви к вам.
Джек. Гвендолен, дорогая!
Гвендолен. История вашего романтического происхождения, которую мама
рассказала мне в самом непривлекательном виде, потрясла меня до глубины
души. Ваше имя мне стало еще дороже. А ваше простодушие для меня просто
непостижимо. Ваш городской адрес в Олбени у меня есть. А какой ваш адрес в
деревне?
Джек. Поместье Вултон. Хартфордшир.

Алджернон, который прислушивается к разговору, улыбается и записывает
адрес на манжете. Потом берет со стола железнодорожное расписание.

Гвендолен. Надеюсь, почтовая связь у вас налажена. Возможно, нам
придется прибегнуть к отчаянным мерам. Это, конечно, потребует серьезного
обсуждения. Я иуду сноситься с вами ежедневно.
Джек. Душа моя!
Гвендолен. Сколько вы еще пробудете в городе?
Джек. До понедельника.
Гвендолен. Прекрасно! Алджи, можешь повернуться.
Алджернон. А я уже повернулся.
Гвендолен. Можешь также позвонить.
Джек. Вы позволите мне проводить вас до кареты, дорогая?
Гвендолен. Само собой.
Джек (вошедшему Лэйну). Я провожу мисс Ферфакс.
Лэйн. Слушаю, сэр.

Джек и Гвендолен уходят. Лэйн держит на подносе несколько писем.
Видимо, это счета, потому что Алджернон, взглянув на конверты, рвет их на
кусочки.

Алджернон. Стакан хересу, Лэйн.
Лэйн. Слушаю, сэр.
Алджернон. Завтра, Лэйн, я отправляюсь бенберировать.
Лэйн. Слушаю, сэр.
Алджернон. Вероятно, я не вернусь до понедельника. Уложите фрак,
смокинг и все для поездки к мистеру Бенбери.
Лэйн. Слушаю, сэр. (Подает херес.)
Алджернон. Надеюсь, завтра будет хорошая погода, Лэйн.
Лэйн. Погода никогда не бывает хорошей, сэр.
Алджернон. Лэйн, вы законченный пессимист.
Лэйн. Стараюсь по мере сил, сэр.

Входит Джек. Лэйн уходит.

Джек. Вот разумная, мыслящая девушка. Единственная в моей жизни.

Алджернон без удержу хохочет.

Джек. Чего ты так веселишься?
Алджернон. Просто вспомнил о бедном мистере Бенбери.
Джек. Если ты не одумаешься, Алджи, помяни мое слово, попадешь ты с
этим Бенбери в переделку!
Алджернон. А мне это как раз нравится. Иначе скучно было бы жить на
свете.
Джек. Какая чушь, Алджи. От тебя слышишь одни глупости.
Алджернон. А от кого их не услышишь?

Джек с возмущением глядит на него, потом выходит. Алджернон закуривает
папироску, читает адрес на манжете и улыбается.

Занавес



ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Сад в поместье м-ра Уординга. Серая каменная лестница ведет к дому.
По-старомодному распланированный сад, полный роз. Время - июль. В тени
большого тиса соломенные стулья, стол, заваленный книгами. Мисс Призм
сидит за столом. Сесили в глубине поливает цветы.

Мисс Призм. Сесили, Сесили! Такое утилитарное занятие, как поливка
цветов, это скорее обязанность Мольтона, чем ваша. Особенно сейчас, когда
вас ожидают интеллектуальные наслаждения. Ваша немецкая грамматика у вас
на столе. Раскройте страницу пятнадцатую. Мы повторим вчерашний урок.
Сесили (подходя очень медленно). Но я ненавижу немецкий. Противный
язык. После немецкого урока у меня всегда ужасный вид.
Мисс Призм. Дитя мое, вы знаете, как озабочен ваш опекун тем, чтобы вы
продолжали свое образование. Уезжая вчера в город, он особенно обращал мое
внимание на немецкий язык. И каждый раз, уезжая в город, он напоминает о
немецком языке.
Сесили. Дорогой дядя Джек такой серьезный! Иногда я боюсь, что он не
совсем здоров.
Мисс Призм (выпрямляясь). Ваш опекун совершенно здоров, и строгость его
поведения особенно похвальна в таком сравнительно молодом человеке. Я не
знаю никого, кто превосходил бы его в сознании долга и ответственности.
Сесили. Может быть, поэтому он и скучает, когда мы остаемся тут втроем.
Мисс Призм. Сесили! Вы меня удивляете. У мистера Уординга много забот.
Праздная и легкомысленная болтовня ему не к лицу. Вы же знаете, какие
огорчения доставляет ему его несчастный младший брат.
Сесили. Я хотела бы, чтобы дядя позволил этому несчастному младшему
брату хоть иногда гостить у нас. Мы бы могли оказать на него хорошее
влияние, мисс Призм. Я уверена, что вы, во всяком случае, могли бы. Вы
знаете немецкий и геологию, а такие познания могут перевоспитать человека.
(Что-то записывает в своем дневнике.)
Мисс Призм (покачивая головой). Не думаю, чтобы даже я могла оказать
влияние на человека, который, по словам собственного брата, обладает таким
слабым и неустойчивым характером. Да я и не уверена, что взялась бы за его
исправление. Я вовсе не одобряю современной мании мгновенно превращать
дурного человека в хорошего. Что он посеял, пускай и пожнет. Закройте ваш
дневник, Сесили. Вообще вам совсем не следует вести дневник.
Сесили. Я веду дневник для того, чтобы поверять ему самые удивительные
тайны моей жизни. Без записей я, вероятно, позабыла бы их.
Мисс Призм. Память, моя милая, - вот дневник, которого у нас никто не
отнимет.
Сесили. Да, но обычно запоминаются события, которых на самом деле не
было и не могло быть. Я думаю, именно памяти мы обязаны трехтомными
романами, которые нам присылают из библиотеки.
Мисс Призм. Не хулите трехтомные романы, Сесили. Я сама когда-то
сочинила такой роман.
Сесили. Нет, в самом деле, мисс Призм? Какая вы умная! И, надеюсь,
конец был несчастливый? Я не люблю романов со счастливым концом. Они меня
положительно угнетают.
Мисс Призм. Для хороших там все кончалось хорошо, а для плохих - плохо.
Это называется беллетристикой.
Сесили. Может быть, и так. Но это несправедливо. А ваш роман был
напечатан?
Мисс Призм. Увы! Нет. Рукопись, к несчастью, была мною утрачена.

Сесили делает удивленный жест.

Мисс Призм. Я хочу сказать - забыта, потеряна. Но примемся за работу,
дитя мое, время уходит у нас на пустые разговоры.
Сесили (с улыбкой). А вот и доктор Чезюбл идет к нам.
Мисс Призм (встав и идя навстречу). Доктор Чезюбл! Как приятно вас
видеть!

Входит каноник Чезюбл.

Чезюбл. Ну, как мы сегодня поживаем? Надеюсь, вы в добром здравии, мисс
Призм?
Сесили. Мисс Призм только что жаловалась на головную боль. Мне кажется,
ей помогла бы небольшая прогулка с вами, доктор.
Мисс Призм. Сесили! Но я вовсе не жаловалась на головную боль.
Сесили. Да, мисс Призм, но я чувствую, что голова у вас болит. Когда
вошел доктор Чезюбл, я думала как раз об этом, а не об уроке немецкого
языка.
Чезюбл. Надеюсь, Сесили, что вы внимательно относитесь к вашим урокам?
Сесили. Боюсь, что не очень.
Чезюбл. Не понимаю. Если бы мне посчастливилось быть учеником мисс
Призм, я бы не отрывался от ее уст.

Мисс Призм негодует.

Чезюбл. Я говорю метафорически - моя метафора заимствована у пчел. Да!
Мистер Уординг, я полагаю, еще не вернулся из города?
Мисс Призм. Мы ждем его не раньше понедельника.
Чезюбл. Да, верно, ведь он предпочитает проводить воскресные дни в
Лондоне. Не в пример его несчастному младшему брату, он не из тех, для
кого единственная цель - развлечения. Но я не стану больше мешать Эгерии и
ее ученице.
Мисс Призм. Эгерия? Меня зовут Петиция, доктор.
Чезюбл (отвешивая поклон). Классическая аллюзия, не более того;
заимствована из языческих авторов. Я, без сомнения, увижу вас вечером в
церкви?
Мисс Призм. Я все-таки, пожалуй, немножко пройдусь с вами, доктор.
Голова у меня действительно побаливает, и прогулка мне поможет.
Чезюбл. С удовольствием, мисс Призм, с величайшим удовольствием. Мы
пройдем до школы и обратно.
Мисс Призм. Восхитительно! Сесили, в мое отсутствие вы приготовите
политическую экономию. Главу о падении рупии можете опустить. Это чересчур
злободневно. Даже финансовые проблемы имеют драматический резонанс.
(Уходит по дорожке, сопровождаемая доктором Чезюблом.)
Сесили (хватает одну книгу за другой и швыряет их обратно на стол).
Ненавижу политическую экономию! Ненавижу географию. Ненавижу, ненавижу
немецкий.

Входит Мерримен с визитной карточкой на подносе.

Мерримен. Сейчас со станции прибыл мистер Эрнест Уординг. С ним его
чемоданы.
Сесили (берет карточку и читает). "Мистер Эрнест Уординг, Б-4, Олбени,
зап.". Несчастный брат дяди Джека! Вы ему сказали, что мистер Уординг в
Лондоне?
Мерримен. Да, мисс. Он, по-видимому, очень огорчился. Я заметил, что вы
с мисс Призм сейчас в саду. Он сказал, что хотел бы побеседовать с вами.
Сесили. Просите мистера Эрнеста Уординга сюда. Я думаю, надо сказать
экономке, чтобы она приготовила для него комнату.
Мерримен. Слушаю, мисс. (Уходит.)
Сесили. Никогда в жизни я не встречала по-настоящему беспутного
человека! Мне страшно. А вдруг он такой же, как все?

Входит Алджернон, очень веселый и добродушный.

Сесили. Да, такой же!
Алджернон (приподнимая шляпу). Так это вы моя маленькая кузина Сесили?
Сесили. Тут какая-то ошибка. Я совсем не маленькая. Напротив, для своих
лет я даже слишком высока.

Алджернон несколько смущен.

Сесили. Но я действительно ваша кузина Сесили. А вы, судя по визитной
карточке, брат дяди Джека, кузен Эрнест, мой беспутный кузен Эрнест.
Алджернон. Но я вовсе не беспутный, кузина. Пожалуйста, не думайте, что
я беспутный.
Сесили. Если это не так, то вы самым непозволительным образом вводили
нас в заблуждение. Надеюсь, вы не ведете двойной жизни, прикидываясь
беспутным, когда на самом деле вы добродетельны. Это было бы лицемерием.
Алджернон (глядя на нее с изумлением). Гм! Конечно, я бывал весьма
легкомысленным.
Сесили. Очень рада, что вы это признаете.
Алджернон. Если вы уж заговорили об этом, должен признаться, что шалил
я достаточно.
Сесили. Не думаю, что вам следует этим хвастаться, хотя, вероятно, это
вам доставляло удовольствие.
Алджернон. Для меня гораздо большее удовольствие быть здесь, с вами.
Сесили. Я вообще не понимаю, как вы здесь очутились. Дядя Джек вернется
только в понедельник.
Алджернон. Очень жаль. Я должен уехать в понедельник первым же поездом.
У меня деловое свидание, и мне очень хотелось бы... избежать его.
Сесили. А вы не могли бы избежать его где-нибудь в Лондоне?
Алджернон. Нет, свидание назначено в Лондоне.
Сесили. Конечно, я понимаю, как важно не выполнить деловое обещание,
если хочешь сохранить чувство красоты и полноты жизни, но все-таки вам
лучше дождаться приезда дяди Джека. Я знаю, он хотел поговорить с вами
относительно вашей эмиграции.
Алджернон. Относительно чего?
Сесили. Вашей эмиграции. Он поехал покупать вам дорожный костюм.
Алджернон. Никогда не поручил бы Джеку покупать мне костюм. Он не
способен выбрать даже галстук.
Сесили. Но вам едва ли понадобятся галстуки. Ведь дядя Джек отправляет
вас в Австралию.
Алджернон. В Австралию! Лучше на тот свет!
Сесили. Да, в среду за обедом он сказал, что вам предстоит выбирать
между этим светом, тем светом и Австралией.
Алджернон. Вот как! Но сведения, которыми я располагаю об Австралии и
том свете, не очень заманчивы. Для меня и этот свет хорош, кузина.
Сесили. Да, но достаточно ли вы хороши для него?
Алджернон. Боюсь, что нет. Поэтому я и хочу, чтобы вы взялись за мое
исправление. Это могло бы стать вашим призванием, - конечно, если б вы
этого захотели, кузина.
Сесили. Боюсь, что сегодня у меня на это нет времени.
Алджернон. Ну тогда хотите, чтобы я сам исправился сегодня же?
Сесили. Едва ли это вам по силам. Но почему не попробовать?
Алджернон. Непременно попробую. Я уже чувствую, что становлюсь лучше.
Сесили. Но вид у вас стал хуже.
Алджернон. Это потому, что я голоден.
Сесили. Ах, как это мне не пришло в голову! Конечно, тот, кто
собирается возродиться к новой жизни, нуждается в регулярном и здоровом
питании. Пройдемте в дом.
Алджернон. Благодарю вас. Но можно мне цветок в петлицу? Без цветка в
петлице мне и обед не в обед.
Сесили. Марешаль Ниель? (Берется за ножницы.)
Алджернон. Нет, лучше пунцовую.
Сесили. Почему? (Срезает пунцовую розу.)
Алджернон. Потому что вы похожи на пунцовую розу, Сесили.
Сесили. Я думаю, вам не следует так говорить со мной. Мисс Призм
никогда со мной так не говорит.
Алджернон. Значит, мисс Призм просто близорукая старушка.

Сесили вдевает розу ему в петлицу.

Алджернон. Вы на редкость хорошенькая девушка, Сесили.
Сесили. Мисс Призм говорит, что красота - это только ловушка.
Алджернон. Это ловушка, в которую с радостью попался бы всякий
здравомыслящий человек.
Сесили. Ну, я вовсе не хотела бы поймать здравомыслящего человека. О
чем с ним разговаривать?

Они уходят в дом. Возвращаются мисс Призм и доктор Чезюбл.

Мисс Призм. Вы слишком одиноки, дорогой доктор. Вам следовало бы
жениться. Мизантроп - это я еще понимаю, но женотропа понять не могу.
Чезюбл (филологическое чувство которого потрясено). Поверьте, я не
заслуживаю такого неологизма. Как теория, так и практика церкви первых
веков христианства высказывались против брака.
Мисс Призм (нравоучительно). Поэтому церковь первых веков христианства
и не дожила до нашего времени. И вы, должно быть, не отдаете себе отчета,
дорогой доктор, что, упорно отказываясь от женитьбы, человек является
всеобщим соблазном. Мужчинам следует быть осмотрительнее, слабых духом
безбрачие способно сбить с пути истинного.
Чезюбл. Но разве женатый мужчина менее привлекателен?
Мисс Призм. Женатый мужчина привлекателен только для своей жены.
Чезюбл. Увы, даже для нее, как говорят, не всегда.
Мисс Призм. Это зависит от интеллектуального уровня женщины. Зрелый
возраст в этом смысле всего надежней. Спелости можно довериться. А молодые
женщины - это еще зеленый плод.

Доктор Чезюбл делает удивленный жест.

Мисс Призм. Я говорю агрикультурно. Моя метафора заимствована из
садоводства. Но где же Сесили?
Чезюбл. Может быть, она тоже пошла пройтись до школы и обратно?

Из глубины сада медленно приближается Джек. Он облачен в глубокий
траур, с крепом на шляпе и в черных перчатках.

Мисс Призм. Мистер Уординг!
Чезюбл. Мистер Уординг!
Мисс Призм. Какой сюрприз! А мы вас не ждали раньше понедельника.
Джек (с трагической миной жмет руку мисс Призм). Да, я вернулся раньше,
чем предполагал. Доктор Чезюбл, здравствуйте.
Чезюбл. Дорогой мистер Уординг! Надеюсь, это скорбное одеяние не
означает какой-нибудь ужасной утраты?
Джек. Мой брат.
Мисс Призм. Новые долги и безрассудства?
Чезюбл. В тенетах зла и наслаждения?
Джек (качая головой). Умер.
Чезюбл. Ваш брат Эрнест умер?
Джек. Да, умер. Совсем умер.
Мисс Призм. Какой урок для него! Надеюсь, это ему пойдет на пользу.
Чезюбл. Мистер Уординг, приношу вам мои искренние соболезнования. Для
вас остается по крайней мере утешением, что вы были самым великодушным и
щедрым из братьев.
Джек. Брат Эрнест! У него было много недостатков, но это тяжкий удар.
Чезюбл. Весьма тяжкий. Вы были с ним до конца?
Джек. Нет. Он умер за границей! В Париже. Вчера вечером пришла
телеграмма от управляющего Гранд-отеля.
Чезюбл. И в ней упоминается причина смерти?
Джек. По-видимому, острая простуда.
Мисс Призм. Что посеешь, то и пожнешь.
Чезюбл (воздевая руки горе). Милосердие, дорогая мисс Призм,
милосердие! Никто из нас не совершенен. Я сам в высшей степени подвержен
простуде. А погребение предполагается здесь, у нас?
Джек. Нет. Он, кажется, завещал, чтобы его похоронили в Париже.
Чезюбл. В Париже! (Покачивает головой.) Да! Значит, он до самого конца
не проявил достаточной серьезности. Вам, конечно, желательно, чтобы я
упомянул об этой семейной драме в моей воскресной проповеди?

Джек горячо пожимает ему руку.

Чезюбл. Моя проповедь о манне небесной в пустыне пригодна для любого
события, радостного или, как в данном случае, печального.

Все вздыхают.

Чезюбл. Я произносил ее на празднике урожая, при крещении, конфирмации,
в дни скорби и в дни ликования. В последний раз я произнес ее в соборе на
молебствии в пользу Общества предотвращения недовольства среди высших
классов. Присутствовавший при этом епископ был поражен злободневностью
некоторых моих аналогий.
Джек. А кстати! Вы, кажется, упомянули крещение, доктор Чезюбл. Вы,
конечно, умеете крестить?

Доктор Чезюбл в недоумении.

Джек. Я хочу сказать, вам часто приходится крестить?
Мисс Призм. К сожалению, в нашем приходе это одна из главных
обязанностей пастора. Я часто говорила по этому поводу с беднейшими из
прихожан. Но они, как видно, понятия не имеют об экономии.
Чезюбл. Смею спросить, мистер Уординг, разве вы заинтересованы в судьбе
какого-нибудь ребенка? Ведь сколько мне известно, брат ваш был холост?
Джек. Да.
Мисс Призм (с горечью). Таковы обычно все живущие исключительно ради
собственного удовольствия.
Джек. Дело касается не ребенка, дорогой доктор. Хотя я и очень люблю
детей. Нет! В данном случае я сам хотел бы подвергнуться обряду крещения,
и не позднее чем сегодня, - конечно, если вы свободны.
Чезюбл. Но, мистер Уординг, ведь вас уже крестили.
Джек. Не помню.
Чезюбл. Значит, у вас на этот счет имеются сомнения?
Джек. Если нет, так будут. Но, конечно, я не хотел бы затруднять вас.
Может быть, мне уже поздно креститься?
Чезюбл. Нисколько. Окропление и даже погружение взрослых предусмотрено
каноническими правилами.
Джек. Погружение?
Чезюбл. Не беспокойтесь. Окропления будет вполне достаточно. Оно даже
предпочтительно. Погода у нас такая ненадежная. И в котором часу вы
предполагаете совершить обряд?
Джек. Да я мог бы заглянуть часов около пяти, если вам удобно.
Чезюбл. Вполне! Вполне! Как раз около этого часа я собираюсь совершить
еще два крещения. Это двойня, недавно рожденная у одного из ваших
арендаторов. У Дженкинса, того, знаете, возчика и весьма работящего
человека.
Джек. Мне совсем не улыбается креститься заодно с другими младенцами.
Это было бы ребячеством. Не лучше ли тогда в половине шестого?
Чезюбл. Чудесно! Чудесно! (Вынимая часы.) А теперь, мистер Уординг,
позвольте мне покинуть сию обитель скорби. И я от всей души посоветовал бы
вам не сгибаться под бременем горя. То, что представляется нам тяжкими
испытаниями, иногда на самом деле - скрытое благо.
Мисс Призм. Мне оно кажется очень даже явным благом.

Из дома выходит Сесили.

Сесили. Дядя Джек! Как хорошо, что вы вернулись. Но что за ужасный
костюм? Скорее идите переоденьтесь!
Мисс Призм. Сесили!
Чезюбл. Дитя мое! Дитя мое!

Сесили подходит к Джеку, он с грустью целует ее в лоб.

Сесили. В чем дело, дядя? Улыбнитесь. У вас такой вид, словно зубы
болят, а у меня для вас есть сюрприз. Кто бы вы думали сейчас у нас в
столовой? Ваш брат!
Джек. Кто?
Сесили. Ваш брат, Эрнест. Он приехал за полчаса до вас.
Джек. Что за чушь! У меня нет никакого брата.
Сесили. О, не надо так говорить! Как бы дурно он ни вел себя в прошлом,
он все-таки ваш брат. Зачем вы так суровы? Не надо отрекаться от него. Я
сейчас позову его сюда. И вы пожмете ему руку, не правда ли, дядя Джек?
(Бежит в дом.)
Чезюбл. Какое радостное известие!
Мисс Призм. Теперь, когда мы уже примирились с утратой, его возвращение
вызывает особую тревогу.
Джек. Мой брат в столовой? Ничего не понимаю. Какая-то нелепость.

Входит Алджернон за руку с Сесили. Они медленно идут к Джеку.

Джек. Силы небесные! (Делает знак Алджернону, чтобы тот ушел.)
Алджернон. Дорогой брат, я приехал из Лондона, чтобы сказать тебе, что
я очень сожалею о всех причиненных тебе огорчениях и что я намерен в
будущем жить совсем по-иному.

Джек бросает на него грозный взгляд и не берет протянутой руки.

Сесили. Дядя Джек, неужели вы оттолкнете руку вашего брата?
Джек. Ничто не заставит меня пожать ему руку. Его приезд сюда - просто
безобразие. Он знает сам почему.
Сесили. Дядя Джек, будьте снисходительны. В каждом есть крупица добра.
Эрнест сейчас рассказывал мне о своем бедном больном друге Бенбери,
которого он часто навещает. И, конечно, есть доброе чувство в том, кто
отказывается от всех удовольствий Лондона для того, чтобы сидеть у одра
больного.
Джек. Как! Он тебе рассказывал о Бенбери?
Сесили. Да, он рассказал мне о бедном Бенбери и его ужасной болезни.
Джек. Бенбери! Я не желаю, чтобы он говорил с тобой о Бенбери и вообще
о чем бы то ни было. Это слишком!
Алджернон. Признаюсь, виноват Но я не могу не сознаться, что холодность
брата Джона для меня особенно тяжела. Я надеялся на более сердечный прием,
особенно в мой первый приезд сюда.
Сесили Дядя Джек, если вы не протянете руку Эрнесту, я вам этого
никогда не прощу!
Джек. Никогда не простишь?
Сесили. Никогда, никогда, никогда!
Джек. Ну хорошо, в последний раз. (Пожимает руку Алджернону и угрожающе
глядит на него.)
Чезюбл. Как утешительно видеть такое искреннее примирение Теперь, я
думаю, нам следует оставить братьев наедине.
Мисс Призм. Сесили, идемте со мной.
Сесили. Сейчас, мисс Призм. Я рада, что помогла их примирению.
Чезюбл. Сегодня вы совершили благородный поступок, дитя мое.
Мисс Призм. Не будем поспешны в наших суждениях.
Сесили. Я очень счастлива!

Все, кроме Джека и Алджернона, уходят.

Джек. Алджи, перестань озорничать. Ты должен убраться отсюда сейчас же.
Здесь я не разрешаю бенберировать!

Входит Мерримен.

Мерримен. Я поместил вещи мистера Эрнеста в комнату рядом с вашей, сэр.
Полагаю, так и следует, сэр?
Джек. Что?
Мерримен. Чемоданы мистера Эрнеста, сэр. Я внес их в комнату рядом с
вашей спальней и распаковал.
Джек. Его чемоданы?
Мерримен. Да, сэр. Три чемодана, несессер, две шляпных картонки и
большая корзина с провизией.
Алджернон. Боюсь, на этот раз я не смогу пробыть больше недели.
Джек. Мерримен, велите сейчас же подать кабриолет. Мистера Эрнеста
срочно вызывают в город.
Мерримен. Слушаю, сэр. (Уходит в дом.)
Алджернон. Какой ты выдумщик, Джек. Никто меня не вызывает в город.
Джек. Нет, вызывает.
Алджернон. Понятия не имею, кто именно.
Джек. Твой долг джентльмена.
Алджернон. Мой долг джентльмена никогда не мешает моим удовольствиям.
Джек. Готов тебе поверить.
Алджернон. А Сесили - прелестна.
Джек. Не смей в таком тоне говорить о мисс Кардью. Мне это не нравится.
Алджернон. А мне, например, не нравится твой костюм. Ты просто смешон.
Почему ты не пойдешь и не переоденешься? Чистое ребячество носить траур по
человеку, который собирается целую неделю провести у тебя в качестве
гостя. Это просто нелепо!
Джек. Ты ни в коем случае не пробудешь у меня целую неделю ни в
качестве гостя, ни в ином качестве. Ты должен уехать поездом четыре пять.
Алджернон. Я ни в коем случае не оставлю тебя, пока ты в трауре. Это
было бы не по-дружески. Если бы я был в трауре, ты, полагаю, не покинул бы
меня? Я бы счел тебя черствым человеком, если бы ты поступил иначе.
Джек. А если я переоденусь, тогда ты уедешь?
Алджернон. Да, если только ты не будешь очень копаться. Ты всегда
страшно копаешься перед зеркалом, и всегда без особого толку.
Джек. Уж во всяком случае это лучше, чем быть всегда расфуфыренным
вроде тебя.
Алджернон. Если я слишком хорошо одет, я искупаю это тем, что я слишком
хорошо воспитан.
Джек. Твое тщеславие смехотворно, твое поведение оскорбительно, а твое
присутствие в моем саду нелепо. Однако ты еще поспеешь на поезд четыре
пять и, надеюсь, совершишь приятную поездку в город. На этот раз твое
бенберирование не увенчалось успехом. (Идет в дом.)
Алджернон. А по-моему, увенчалось, да еще каким. Я влюблен в Сесили, а
это самое главное.

В глубине сада появляется Сесили, она берет лейку и начинает поливать
цветы.

Алджернон. Но я должен повидать ее до отъезда и условиться о следующей
встрече. А, вот она!
Сесили. Я пришла полить розы. Я думала, вы с дядей Джеком.
Алджернон. Он пошел распорядиться, чтобы мне подали кабриолет.
Сесили. Вы поедете с ним кататься?
Алджернон. Нет, он хочет отослать меня.
Сесили. Так, значит, нам предстоит разлука?
Алджернон. Боюсь, что да. И мне это очень грустно.
Сесили. Всегда грустно расставаться с теми, с кем только что
познакомился. С отсутствием старых друзей можно легко примириться. Но даже
недолгая разлука с теми, кого только что узнал, почти невыносима.
Алджернон. Спасибо за эти слова.

Входит Мерримен.

Мерримен. Экипаж подан, сэр.

Алджернон умоляюще глядит на Сесили.

Сесили. Пусть подождет, Мерримен, ну, минут... минут пять.
Мерримен. Слушаю, мисс. (Уходит.)
Алджернон. Надеюсь, Сесили, я не оскорблю вас, если скажу честно и
прямо, что в моих глазах вы зримое воплощение предельного совершенства.
Сесили. Ваша искренность делает вам честь, Эрнест. Если вы позволите, я
запишу ваши слова в свой дневник. (Идет к столу и начинает записывать.)
Алджернон. Так вы действительно ведете дневник? Чего бы я не дал за то,
чтобы заглянуть в него. Можно?
Сесили. О нет! (Прикрывает его рукой.) Видите ли, это всего только
запись мыслей и переживаний очень молодой девушки, и, следовательно, это
предназначено для печати. Вот когда мой дневник появится отдельным
изданием, тогда непременно купите его. Но прошу вас, Эрнест, продолжайте.
Я очень люблю писать под диктовку. Я дописала до "предельного
совершенства". Продолжайте. Я готова.
Алджернон (несколько озадаченно). Хм! Хм!
Сесили. Не кашляйте, Эрнест. Когда диктуешь, надо говорить медленно и
не кашлять. А к тому же я не знаю, как записать кашель. (Записывает по
мере того как Алджернон говорит.)
Алджернон (говорит очень быстро). Сесили, как только я увидел вашу
поразительную и несравненную красоту, я осмелился полюбить вас безумно,
страстно, преданно, безнадежно.
Сесили. По-моему, вам не следует говорить мне, что вы любите меня
безумно, страстно, преданно, безнадежно. А кроме того, безнадежно сюда
вовсе не подходит.
Алджернон. Сесили!

Входит Мерримен.

Мерримен. Экипаж ожидает вас, сэр.
Алджернон. Скажите, чтобы его подали через неделю в это же время.
Мерримен (смотрит на Сесили, которая не опровергает слов Алджернона).
Слушаю, сэр.

Мерримен уходит.

Сесили. Дядя Джек будет сердиться, когда узнает, что вы уедете только
через неделю в это же время.
Алджернон. Мне нет дела до Джека. Мне нет дела ни до кого, кроме вас. Я
люблю вас, Сесили. Согласны вы быть моей женой?
Сесили. Какой вы глупый! Конечно. Мы ведь обручены уже около трех
месяцев.
Алджернон. Около трех месяцев?!
Сесили. Да, в четверг будет ровно три месяца.
Алджернон. Но каким образом это произошло?
Сесили. С тех пор как дядя Джек признался нам, что у него есть младший
брат, беспутный и порочный, вы стали, конечно, предметом наших разговоров
с мисс Призм. И, конечно, тот, о ком так много говорят, становится
особенно привлекательным. Должно же в нем быть что-то выдающееся. Может
быть, это очень глупо с моей стороны, но я полюбила вас, Эрнест.
Алджернон. Милая! Но все-таки когда состоялось обручение?
Сесили. Четырнадцатого февраля. Не в силах больше вынести того, что вы
даже не знаете о моем существовании, я решила так или иначе уладить этот
вопрос и после долгих колебаний обручилась с вами под этим старым милым
деревом. На другой день я купила вот это колечко, ваш подарок, и этот
браслет с узлом верности и дала обещание не снимать их.
Алджернон. Так, значит, это мои подарки? А ведь недурны, правда?
Сесили. У вас очень хороший вкус, Эрнест. За это я вам всегда прощала
ваш беспутный образ жизни. А вот шкатулка, в которой я храню ваши милые
письма. (Нагибается за шкатулкой, открывает ее и достает пачку писем,
перевязанных голубой ленточкой.)
Алджернон. Мои письма? Но, моя дорогая Сесили, я никогда не писал вам
писем.
Сесили. Не надо напоминать мне об этом. Я слишком хорошо помню, что мне
пришлось писать ваши письма за вас. Я писала их три раза в неделю, а
иногда и чаще.
Алджернон. Позвольте мне прочитать их, Сесили.
Сесили. Ни в коем случае. Вы слишком возгордились бы. (Убирает
шкатулку.) Три письма, которые вы написали мне после нашего разрыва, так
хороши и в них так много орфографических ошибок, что я до сих пор не могу
удержаться от слез, когда перечитываю их.
Алджернон. Но разве наша помолвка расстроилась?
Сесили. Ну, конечно. Двадцать второго марта. Вот, можете посмотреть
дневник. (Показывает дневник.) "Сегодня я расторгла нашу помолвку с
Эрнестом. Чувствую, что так будет лучше. Погода по-прежнему чудесная".
Алджернон. Но почему, почему вы решились на это? Что я сделал? Я ничего
такого не сделал, Сесили! Меня в самом деле очень огорчает то, что вы
расторгли нашу помолвку. Да еще в такую чудесную погоду.
Сесили. Какая же это по-настоящему прочная помолвка, если ее не
расторгнуть хоть раз. Но я простила вас уже на той же неделе.
Алджернон. (подходя к ней и становясь на колени) Вы ангел, Сесили!
Сесили. Мой милый сумасброд!

Он целует ее, она ерошит его волосы

Сесили. Надеюсь, волосы у вас вьются сами?
Алджернон. Да, дорогая, с небольшой помощью парикмахера.
Сесили. Я так рада.
Алджернон. Больше вы никогда не расторгнете нашей помолвки, Сесили?
Сесили. Мне кажется, что теперь, когда я вас узнала, я этого не смогла
бы. А к тому же ваше имя...
Алджернон (нервно). Да, конечно.
Сесили. Не смейтесь надо мной, милый, но моей девической мечтой всегда
было выйти за человека, которого зовут Эрнест.

Алджернон встает. Сесили тоже.

Сесили. В этом имени есть нечто внушающее абсолютное доверие. Я так
жалею бедных женщин, мужья которых носят другие имена.
Алджернон. Но, дорогое дитя мое, неужели вы хотите сказать, что не
полюбили бы меня, если бы меня звали по-другому?
Сесили. Как, например?
Алджернон. Ну, все равно, хотя бы - Алджернон.
Сесили. Но мне вовсе не нравится имя Алджернон.
Алджернон. Послушайте, дорогая, милая, любимая девочка. Я не вижу
причин, почему бы вам возражать против имени Алджернон. Это вовсе не
плохое имя. Более того, это довольно аристократическое имя. Половина
ответчиков по делам о банкротстве носит это имя. Нет, шутки в сторону,
Сесили... (Подходя ближе.) Если бы меня звали Алджи, неужели вы не могли
бы полюбить меня?
Сесили (вставая). Я могла бы уважать вас, Эрнест. Я могла бы
восхищаться вами, но, боюсь, что не смогла бы все свои чувства
безраздельно отдать только вам.
Алджернон. Гм! Сесили! (Хватаясь за шляпу.) Ваш пастор, вероятно,
вполне сведущ по части церковных обрядов и церемоний?
Сесили. О, конечно, доктор Чезюбл весьма сведущий человек. Он не
написал ни одной книги, так что вы можете себе представить, сколько у него
сведений в голове.
Алджернон. Я должен сейчас же повидаться с ним... и поговорить о
неотложном крещении... я хочу сказать - о неотложном деле.
Сесили. О!
Алджернон. Я вернусь не позже чем через полчаса.
Сесили. Принимая во внимание, что мы с вами обручены с четырнадцатого
февраля и что встретились мы только сегодня, я думаю, что вам не следовало
бы покидать меня на такой продолжительный срок. Нельзя ли через двадцать
минут?
Алджернон. Я мигом вернусь! (Целует ее и убегает через сад.)
Сесили. Какой он порывистый! И какие у него волосы! Нужно записать, что
он сделал мне предложение.

Входит Мерримен.

Мерримен. Некая мисс Ферфакс хочет видеть мистера Уординга. Говорит,
что он нужен ей по очень важному делу.
Сесили. А разве мистер Уординг не у себя в кабинете?
Мерримен. Мистер Уординг недавно прошел по направлению к дому доктора
Чезюбл а.
Сесили. Попросите эту леди сюда. Мистер Уординг, вероятно, скоро
вернется. И принесите, пожалуйста, чаю.
Мерримен. Слушаю, мисс. (Выходит.)
Сесили. Мисс Ферфакс? Вероятно, одна из тех пожилых дам, которые вместе
с дядей Джеком занимаются благотворительными делами в Лондоне. Не люблю
дам-филантропок. Они слишком много на себя берут.

Входит Мерримен.

Мерримен. Мисс Ферфакс.

Входит Гвендолен. Мерримен уходит.

Сесили (идя ей навстречу). Позвольте вам представиться. Меня зовут
Сесили Кардью.
Гвендолен. Сесили Кардью? (Идет к ней и пожимает руку.) Какое милое
имя! Я уверена, мы с вами подружимся. Вы мне и сейчас ужасно нравитесь. А
первое впечатление меня никогда не обманывает.
Сесили. Как это мило с вашей стороны, мы ведь с вами так сравнительно
недавно знакомы. Пожалуйста садитесь.
Гвендолен (все еще стоя). Можно мне называть вас Сесили?
Сесили. Ну конечно!
Гвендолен. А меня зовите просто Гвендолен.
Сесили. Если вам это приятно.
Гвендолен. Значит, решено? Не так ли?
Сесили. Надеюсь.

Пауза. Обе одновременно садятся.

Гвендолен. Теперь, я думаю, самое подходящее время объяснить вам, кто я
такая. Мой отец - лорд Брэкнелл. Вы, должно быть, никогда не слышали о
папе, не правда ли?
Сесили. Нет, не слыхала.
Гвендолен. К счастью, он совершенно неизвестен за пределами тесного
семейного круга. Это вполне естественно. Сферой деятельности для мужчины,
по-моему, должен быть домашний очаг. И как только мужчины начинают
пренебрегать своими семейными обязанностями, они становятся такими
изнеженными. А я этого не люблю. Это делает мужчину слишком
привлекательным. Моя мама, которая смотрит на воспитание крайне сурово,
развила во мне большую близорукость: это входит в ее систему. Так что вы
не возражаете, Сесили, если я буду смотреть на вас в лорнет?
Сесили. Нет, что вы, Гвендолен, я очень люблю, когда на меня смотрят!
Гвендолен (тщательно обозрев Сесили через лорнет). Вы здесь гостите, не
так ли?
Сесили. О, нет. Я здесь живу.
Гвендолен (строго). Вот как? Тогда здесь находится, конечно, ваша
матушка или хотя бы какая-нибудь пожилая родственница?
Сесили. Нет. У меня нет матери, да и родственниц никаких нет.
Гвендолен. Что вы говорите?
Сесили. Мой дорогой опекун с помощью мисс Призм взял на себя тяжкий
труд заботиться о моем воспитании.
Гвендолен. Ваш опекун?
Сесили. Да, я воспитанница мистера Уординга.
Гвендолен. Странно! Он никогда не говорил мне, что у него есть
воспитанница. Какая скрытность! Он становится интереснее с каждым часом.
Но я не сказала бы, что эта новость вызывает у меня восторг. (Встает и
направляется к Сесили.) Вы мне очень нравитесь, Сесили. Вы мне понравились
с первого взгляда, но должна сказать, что сейчас, когда я узнала, что вы
воспитанница мистера Уординга, я бы хотела, чтобы вы были... ну, чуточку
постарше и чуточку менее привлекательной. И знаете, если уж говорить
откровенно...
Сесили. Говорите! Я думаю, если собираются сказать неприятное, надо
говорить откровенно.
Гвендолен. Так вот, говоря откровенно, Сесили, я хотела бы, чтобы вам
было не меньше чем сорок два года, а с виду и того больше. У Эрнеста
честный и прямой характер. Он воплощенная искренность и честь. Неверность
для него так же невозможна, как и обман. Но даже самые благородные мужчины
до чрезвычайности подвержены женским чарам. Новая история, как и древняя,
дает тому множество плачевных примеров. Если бы это было иначе, то историю
было бы невозможно читать.
Сесили. Простите, Гвендолен, вы, кажется, сказали - Эрнест?
Гвендолен. Да.
Сесили. Но мой опекун вовсе не мистер Эрнест Уординг - это его брат,
старший брат.
Гвендолен (снова усаживаясь). Эрнест никогда не говорил мне, что у него
есть брат.
Сесили. Как ни грустно, но они долгое время не ладили.
Гвендолен. Тогда понятно. А к тому же я никогда не слыхала, чтобы
мужчины говорили о своих братьях Тема эта для них, по-видимому, крайне
неприятна. Сесили, вы успокоили меня. Я уже начинала тревожиться. Как
ужасно было бы, если бы облако омрачило такую дружбу, как наша. Но вы
совершенно, совершенно уверены, что ваш опекун не мистер Эрнест Уординг?
Сесили. Совершенно уверена. (Пауза.) Дело в том, что я сама собираюсь
его опекать.
Гвендолен (не веря ушам) Что вы сказали?
Сесили (смущенно и как бы по секрету). Дорогая Гвендолен, у меня нет
никаких оснований держать это в тайне Ведь даже наша местная газета
объявит на будущей неделе о моей помолвке с мистером Эрнестом Уордингом.
Гвендолен (вставая, очень вежливо). Милочка моя, тут какое-то
недоразумение. Мистер Эрнест Уординг обручен со мной. И об этом будет
объявлено в "Морнинг пост" не позднее субботы.
Сесили (вставая и не менее вежливо). Боюсь, вы ошибаетесь. Эрнест
сделал мне предложение всего десять минут назад. (Показывает дневник.)
Гвендолен (внимательно читает дневник сквозь лорнет). Очень странно,
потому что он просил меня быть его женой не далее как вчера в пять
тридцать пополудни. Если вы хотите удостовериться в этом, пожалуйста.
(Достает свой дневник.) Я никуда не выезжаю без дневника. В поезде всегда
надо иметь для чтения что-нибудь захватывающее. Весьма сожалею, дорогая
Сесили, если это вас огорчит, но боюсь, что я первая.
Сесили. Я была бы очень огорчена, дорогая Гвендолен, если бы причинила
вам душевную или физическую боль, но все же приходится разъяснить вам, что
Эрнест явно передумал после того, как сделал вам предложение.
Гвендолен (размышляя вслух). Если кто-то вынудил моего бедного жениха
дать какие-то опрометчивые обещания, я считаю своим долгом немедленно и со
всей решимостью прийти к нему на помощь.
Сесили (задумчиво и грустно). В какую бы предательскую ловушку ни попал
мой дорогой мальчик, я никогда не попрекну его этим после свадьбы.
Гвендолен. Не на меня ли вы намекаете, мисс Кардью, упоминая о ловушке?
Вы чересчур самонадеянны. Говорить правду в подобных случаях не только
моральная потребность. Это удовольствие.
Сесили. Не меня ли вы обвиняете, мисс Ферфакс, в том, что я вынудила у
Эрнеста признание? Как вы смеете? Теперь не время носить маску внешних
приличий. Если я вижу лопату, я и называю ее лопатой.
Гвендолен (насмешливо). Рада довести до вашего сведения, что я никогда
в жизни не видела лопаты. Совершенно ясно, что мы вращаемся в различных
социальных сферах.

Входит Мерримен, за ним лакей с подносом, скатертью и подставкой для
чайника, Сесили уже готова возразить, но присутствие слуг заставляет ее
сдержаться, так же как и Гвендолен.

Мерримен. Чай накрывать здесь, как всегда, мисс?
Сесили (сурово, но спокойно). Да, как всегда.

Мерримен начинает освобождать стол и накрывать к чаю. Продолжительная
пауза. Сесили и Гвендолен яростно глядят друг на друга.

Гвендолен. Есть у вас тут интересные прогулки, мисс Кардью?
Сесили. О да, сколько угодно. С вершины одного из соседних холмов видно
пять графств.
Гвендолен. Пять графств! Я бы этого не вынесла. Ненавижу тесноту!
Сесили (очень любезно). Именно поэтому вы, вероятно, живете в Лондоне.
Гвендолен (закусывает губу и нервно постукивает зонтиком по ноге,
озираясь). Очень милый садик, мисс Кардью.
Сесили. Рада, что он вам нравится, мисс Ферфакс.
Гвендолен. Я и не предполагала, что в деревне могут быть цветы.
Сесили. О, цветов тут столько же, сколько в Лондоне людей.
Гвендолен. Лично я не могу понять, как можно жить в деревне, - конечно,
если ты не полное ничтожество. На меня деревня всегда нагоняет скуку.
Сесили. Да? Это как раз то, что газеты называют сельскохозяйственной
депрессией. Мне кажется, аристократы именно сейчас особенно часто страдают
от этой болезни. Как мне рассказывали, среди них это своего рода эпидемия.
Не угодно ли чаю, мисс Ферфакс?
Гвендолен (с подчеркнутой вежливостью). Благодарствуйте. (В сторону.)
Несносная девчонка! Но мне хочется чаю.
Сесили (очень любезно). Сахару?
Гвендолен (надменно). Нет, благодарю вас. Сахар сейчас не в моде.
Сесили (сердито смотрит на нее, берет щипцы и кладет в чашку четыре
куска сахара, сурово). Вам пирога или хлеба с маслом?
Гвендолен (со скучающим видом). Хлеба, пожалуйста. В хороших домах
сейчас не принято подавать сладкие пироги.
Сесили (отрезает большой кусок сладкого пирога и кладет на тарелочку).
Передайте это мисс Ферфакс.

Мерримен выполняет приказание и уходит, сопровождаемый лакеем.

Гвендолен (пьет чай и морщится. Отставив чашку, она протягивает руку за
хлебом и видит, что это пирог; вскакивает в негодовании). Вы наложили мне
полную чашку сахара, и хотя я совершенно ясно просила у вас хлеба, вы
подсунули мне пирог. Всем известны моя деликатность и мягкость характера,
но предупреждаю вас, мисс Кардью, вы заходите слишком далеко.
Сесили (в свою очередь вставая). Чтобы спасти моего бедного, ни в чем
не повинного, доверчивого мальчика от происков коварной женщины, я готова
на все!
Гвендолен. С той самой минуты, как я увидела вас, вы мне внушили
недоверие. Я почувствовала, что вы притворщица и обманщица. Меня вам не
провести. Мое первое впечатление никогда меня не обманывает.
Сесили. Мне кажется, мисс Ферфакс, я злоупотребляю вашим драгоценным
временем. Вам, вероятно, предстоит сделать еще несколько таких же визитов
в нашем графстве.

Входит Джек.

Гвендолен (заметив его). Эрнест! Мой Эрнест!
Джек. Гвендолен!.. Милая! (Хочет поцеловать ее.)
Гвендолен (отстраняясь). Минуточку! Могу ли я спросить - обручены ли вы
с этой молодой леди? (Указывает на Сесили.)
Джек (смеясь). С милой крошкой Сесили? Ну конечно нет. Как могла
возникнуть такая мысль в вашей хорошенькой головке?
Гвендолен. Благодарю вас. Теперь можно. (Подставляет щеку.)
Сесили (очень мягко). Я так и знала, что тут какое-то недоразумение,
мисс Ферфакс. Джентльмен, который сейчас обнимает вас за талию, это мой
дорогой опекун, мистер Джон Уординг.
Гвендолен. Как вы сказали?
Сесили. Да, это дядя Джек.
Гвендолен (отступая). Джек! О!

Входит Алджернон.

Сесили. А вот это Эрнест!
Алджернон (никого не замечая, идет прямо к Сесили). Любимая моя! (Хочет
ее поцеловать.)
Сесили (отступая). Минуточку, Эрнест. Могу ли я спросить вас - вы
обручены с этой молодой леди?
Алджернон (озираясь). С какой леди? Силы небесные, Гвендолен!
Сесили. Вот именно, силы небесные, Гвендолен. С этой самой Гвендолен!
Алджернон (смеясь). Ну конечно нет. Как могла возникнуть такая мысль в
вашей хорошенькой головке?
Сесили. Благодарю вас. (Подставляет щеку для поцелуя.) Теперь можно.

Алджернон целует ее.

Гвендолен. Я чувствовала, что тут что-то не так, мисс Кардью.
Джентльмен, который сейчас обнимает вас, - мой кузен, мистер Алджернон
Монкриф.
Сесили (отстраняясь от Алджернона). Алджернон Монкриф? О!

Девушки идут друг к другу и обнимаются за талию, как бы ища защиты друг
у друга.

Сесили. Так вас зовут Алджернон?
Алджернон. Не могу отрицать.
Сесили. О!
Гвендолен. Вас действительно зовут Джон?
Джек (горделиво). При желании я мог бы это отрицать. При желании я мог
бы отрицать все, что угодно. Но меня действительно зовут Джон. И уже много
лет.
Сесили (обращаясь к Гвендолен). Мы обе жестоко обмануты.
Гвендолен. Бедная моя оскорбленная Сесили!
Сесили. Дорогая обиженная Гвендолен!
Гвендолен (медленно и веско). Называй меня сестрой, хочешь?

Они обнимаются. Джек и Алджернон вздыхают и прохаживаются по дорожке.

Сесили (спохватившись). Есть один вопрос, который я хотела бы задать
моему опекуну.
Гвендолен. Прекрасная идея! Мистер Уординг, я хотела бы задать вам один
вопрос. Где ваш брат Эрнест? Мы обе обручены с вашим братом Эрнестом, и
нам весьма важно знать, где сейчас находится ваш брат Эрнест.
Джек (медленно и запинаясь). Гвендолен, Сесили... Мне очень жаль, но
надо открыть вам всю правду. Я в первый раз в жизни оказался в таком
затруднительном положении, мне никогда не приходилось говорить правду. Но
я признаюсь вам по чистой совести, что у меня нет никакого брата Эрнеста.
У меня вообще нет брата. Никогда в жизни у меня не было брата, и у меня
нет ни малейшего желания обзаводиться им в будущем.
Сесили (с изумлением). Никакого брата?
Джек (весело). Ровно никакого.
Гвендолен (сурово). И никогда не было?
Джек. Никогда.
Гвендолен. Боюсь, Сесили, что обе мы ни с кем не обручены.
Сесили. Как неприятно для молодой девушки оказаться в таком положении.
Не правда ли?
Гвендолен. Пойдемте в дом. Они едва ли осмелятся последовать за нами.
Сесили. Ну что вы, мужчины так трусливы.

Полные презрения, они уходят в дом.

Джек. Так это безобразие и есть то, что ты называешь бенберированием?
Алджернон. Да, и притом исключительно удачным. Так замечательно
бенберировать мне еще ни разу в жизни не приходилось.
Джек. Так вот, бенберировать здесь ты не имеешь права.
Алджернон. Но это же нелепо. Каждый имеет право бенберировать там, где
ему вздумается. Всякий серьезный бенберист знает это.
Джек. Серьезный бенберист! Боже мой!
Алджернон. Надо же в чем-то быть серьезным, если хочешь наслаждаться
жизнью. Я, например, бенберирую серьезно. В чем ты серьезен, этого я не
успел установить. Полагаю - во всем. У тебя такая ординарная натура.
Джек. Что мне нравится во всей этой истории - это то, что твой друг
Бенбери лопнул. Теперь тебе не удастся так часто спасаться в деревне,
дорогой мой. Оно и к лучшему.
Алджернон. Твой братец тоже слегка полинял, дорогой Джек. Теперь тебе
не удастся пропадать в Лондоне, как ты это проделывал раньше. Это тоже
неплохо.
Джек. А что касается твоего поведения с мисс Кардью, то я должен тебе
заявить, что обольщать такую милую, простую, невинную девушку совершенно
недопустимо. Не говоря уже о том, что она под моей опекой.
Алджернон. А я не вижу никакого оправдания тому, что ты обманываешь
такую блестящую, умную и многоопытную молодую леди, как мисс Ферфакс. Не
говоря уже о том, что она моя кузина.
Джек. Я хотел обручиться с Гвендолен, вот и все. Я люблю ее.
Алджернон. Ну и я просто хотел обручиться с Сесили. Я ее обожаю.
Джек. Но у тебя нет никаких шансов жениться на мисс Кардью.
Алджернон. Еще менее вероятно то, что тебе удастся обручиться с мисс
Ферфакс.
Джек. Это не твое дело.
Алджернон. Будь это моим делом, я бы и говорить не стал. (Принимается
за сдобные лепешки.) Говорить о собственных делах очень вульгарно. Этим
занимаются только биржевые маклеры, да и то больше на званых обедах.
Джек. И как тебе не стыдно преспокойно уплетать лепешки, когда мы оба
попали в такую беду. Бессердечный эгоист!
Алджернон. Но не могу же я есть лепешки волнуясь. Я бы запачкал маслом
манжеты. Лепешки надо есть спокойно. Это единственный способ есть лепешки.
Джек. А я говорю, что при таких обстоятельствах вообще бессердечно есть
лепешки.
Алджернон. Когда я расстроен, единственное, что меня успокаивает, это
еда. Люди, которые меня хорошо знают, могут засвидетельствовать, что при
крупных неприятностях я отказываю себе во всем, кроме еды и питья. Вот и
сейчас я ем лепешки потому, что несчастлив. Ну, и кроме того, я очень
люблю деревенские лепешки. (Встает.)
Джек (встает). Но это еще не причина, чтобы уничтожить их все без
остатка. (Отнимает у Алджернона блюдо с лепешками.)
Алджернон (подставляя ему пирог). Может быть, ты возьмешь пирога? Я не
люблю пироги.
Джек. Черт возьми! Неужели человек не может есть свои собственные
лепешки в своем собственном саду?
Алджернон. Но ты только что утверждал, что есть лепешки - бессердечно.
Джек. Я говорил, что при данных обстоятельствах это бессердечно с твоей
стороны. А это совсем другое дело.
Алджернон. Может быть! Но лепешки-то ведь те же самые. (Отбирает у
Джека блюдо с лепешками.)
Джек. Алджи, прошу тебя, уезжай.
Алджернон. Не можешь ты выпроводить меня без обеда. Это немыслимо. Я
никогда не ухожу, не пообедав. На это способны лишь вегетарианцы. А кроме
того, я только что договорился с доктором Чезюблом. Он окрестит меня, и
без четверти шесть я стану Эрнестом.
Джек. Дорогой мой, чем скорей ты выкинешь из головы эту блажь, тем
лучше. Я сегодня утром договорился с доктором Чезюблом, в половине шестого
он окрестит меня и, разумеется, даст мне имя Эрнест. Гвендолен этого
требует. Не можем мы оба принять имя Эрнест. Это нелепо. Кроме того, я
имею право креститься. Нет никаких доказательств, что меня когда-либо
крестили. Весьма вероятно, что меня и не крестили, доктор Чезюбл того же
мнения. А с тобой дело обстоит совсем иначе. Ты-то уж наверно был крещен.
Алджернон. Да, но с тех пор меня ни разу не крестили.
Джек. Положим, но один раз ты был крещен. Вот что важно.
Алджернон. Это верно. И теперь я знаю, что могу это перенести. А если
ты не уверен, что уже подвергался этой операции, то это для тебя очень
рискованно. Это может причинить тебе большой вред. Не забывай, что всего
неделю назад твой ближайший родственник чуть не скончался в Париже от
острой простуды.
Джек. Да, но ты сам сказал, что простуда - болезнь не наследственная.
Алджернон. Так считали прежде, это верно, но так ли это сейчас? Наука
идет вперед гигантскими шагами.
Джек (отбирая блюдо с лепешками). Глупости, ты всегда говоришь
глупости!
Алджернон. Джек, ты опять принялся за лепешки! А как же я? Там только
две и осталось. (Берет их.) Я же сказал тебе, что люблю лепешки.
Джек. А я ненавижу сладкий пирог.
Алджернон. С какой же стати ты позволяешь угощать твоих гостей пирогом?
Странное у тебя представление о гостеприимстве.
Джек. Алджернон, я уже говорил тебе - уезжай. Я не хочу, чтобы ты
оставался. Почему ты не уходишь?
Алджернон. Я еще не допил чай, и надо же мне доесть лепешку.

Джек со стоном опускается в кресло. Алджернон продолжает есть.

Занавес



ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Гостиная в поместье м-ра Уординга. Гвендолен и Сесили, стоя у окна,
смотрят в сад.

Гвендолен. То, что они сразу не пошли за нами в дом, как можно было
ожидать, доказывает, по-моему, что у них еще сохранилась капля стыда.
Сесили. Они едят лепешки. Это похоже на раскаяние.
Гвендолен (помолчав). Они, видимо, не замечают нас. Может быть, вы
попробуете кашлянуть?
Сесили. Но у меня нет кашля.
Гвендолен. Они смотрят на нас. Какая дерзость!
Сесили. Они идут сюда. Как самонадеянно с их стороны!
Гвендолен. Будем хранить горделивое молчание.
Сесили. Конечно. Ничего другого не остается.

Входит Джек, за ним Алджернон. Они насвистывают мотив какой-то
ужасающей арии из английской оперы.

Гвендолен. Горделивое молчание приводит к печальным результатам.
Сесили. Очень печальным.
Гвендолен. Но мы не можем заговорить первыми.
Сесили. Конечно, нет.
Гвендолен. Мистер Уординг, у меня к вам личный вопрос. Многое зависит
от вашего ответа.
Сесили. Гвендолен, ваш здравый смысл меня просто восхищает. Мистер
Монкриф, будьте добры ответить мне на следующий вопрос. Для чего вы
пытались выдать себя за брата моего опекуна?
Алджернон. Чтобы иметь предлог познакомиться с вами.
Сесили (обращаясь к Гвендолен). Мне кажется, это удовлетворительное
объяснение. Как по-вашему?
Гвендолен. Да, моя дорогая, если только ему можно верить.
Сесили. Я не верю. Но это не умаляет удивительного благородства его
ответа.
Гвендолен. Это так. В важных вопросах главное не искренность, а стиль.
Мистер Уординг, чем вы объясните вашу попытку выдумать себе брата? Не
затем ли вы на это пошли, чтобы иметь предлог как можно чаще бывать в
Лондоне и видеть меня?
Джек. Неужели вы можете сомневаться в этом, мисс Ферфакс?
Гвендолен. У меня на этот счет большие сомнения. Но я решила ими
пренебречь. Сейчас не время для скептицизма в духе немецких философов.
(Подходит к Сесили.) Их объяснения кажутся мне удовлетворительными,
особенно объяснение мистера Уординга. Оно звучит правдиво.
Сесили. Мне более чем достаточно того, что сказал мистер Монкриф. Один
его голос внушает мне абсолютное доверие.
Гвендолен. Так вы думаете - мы можем простить их?
Сесили. Да. То есть нет.
Гвендолен. Верно! Я совсем позабыла. На карту поставлен принцип, и нам
нельзя уступать. Но кто из нас скажет им это? Обязанность не из приятных.
Сесили. А не можем ли мы сказать это вместе?
Гвендолен. Прекрасная идея! Я почти всегда говорю одновременно со своим
собеседником. Только держите такт.
Сесили. Хорошо.

Гвендолен отбивает такт рукой.

Гвендолен и Сесили (говоря вместе). Неодолимым препятствием по-прежнему
являются ваши имена. Так и знайте!
Джек и Алджернон (говоря вместе). Наши имена? И только-то? Но нас
окрестят сегодня же.
Гвендолен (Джеку). И вы ради меня идете на такое испытание?
Джек. Иду!
Сесили (Алджернону.) Чтобы сделать мне приятное, вы согласны это
перенести?
Алджернон. Согласен!
Гвендолен. Как глупы все разговоры о равенстве полов. Когда дело
доходит до самопожертвования, мужчины неизмеримо выше нас.
Джек. Вот именно! (Пожимает руку Алджернону.)
Сесили. Да, порой они проявляют такое физическое мужество, о каком мы,
женщины, и понятия не имеем.
Гвендолен (Джеку). Милый!
Алджернон (Сесили). Милая!

Все четверо обнимаются. Входит Мерримен. Поняв ситуацию, он вежливо
покашливает.

Мерримен. Хм! Хм! Леди Брэкнелл.
Джек. Силы небесные!..

Входит леди Брэкнелл. Влюбленные испуганно отстраняются друг от друга.
Мерримен уходит.

Леди Брэкнелл. Гвендолен! Что это значит?
Гвендолен. То, что я помолвлена с мистером Уордингом. Только и всего,
мама.
Леди Брэкнелл. Поди сюда, сядь. Сядь сейчас же. Нерешительность - это
признак душевного упадка у молодых и физического угасания у пожилых.
(Повертываясь к Джеку.) Поставленная в известность о внезапном
исчезновении моей дочери ее доверенной горничной, чье усердие я раз и
навсегда обеспечила посредством небольшой денежной мзды, я тотчас же
последовала за ней в товарном поезде. Ее бедный отец воображает, что она
находится сейчас на несколько затянувшейся популярной лекции о влиянии,
которое рента оказывает на развитие мысли. И это очень хорошо. Я не
намерена разуверять его. Я стараюсь никогда не разуверять его ни в чем. Я
бы считала это недостойным себя. Но вы, конечно, понимаете, что обязаны
отныне прекратить всякие отношения с моей дочерью. И немедленно! В этом
вопросе, как, впрочем, и во всех других я не пойду ни на какие уступки.
Джек. Я обручен с Гвендолен, леди Брэкнелл.
Леди Брэкнелл. Ничего подобного, сэр. А что касается Алджернона...
Алджернон!
Алджернон. Да, тетя Августа?
Леди Брэкнелл. Скажи мне, не в этом ли доме обитает твой больной друг
мистер Бенбери?
Алджернон (запинаясь) Да нет. Бенбери живет не здесь. Сейчас Бенбери
здесь нет. По правде говоря, Бенбери умер.
Леди Брэкнелл. Умер? А когда именно скончался мистер Бенбери? Судя по
всему, он умер скоропостижно.
Алджернон (беззаботно). О, Бенбери я сегодня убил. Я хочу сказать -
бедняга Бенбери умер сегодня днем.
Леди Брэкнелл. А что было причиной его смерти?
Алджернон. Бенбери?.. Он... он лопнул, взорвался...
Леди Брэкнелл. Взорвался? Может быть, он стал жертвой террористического
акта? А я не предполагала, что мистер Бенбери интересуется социальными
проблемами. Ну, а если так, поделом ему за такие нездоровые интересы.
Алджернон. Дорогая тетя Августа, я хочу сказать, что его вывели на
чистую воду. То есть доктора установили, что жить он больше не может, вот
Бенбери и умер.
Леди Брэкнелл. По-видимому, он придавал слишком большое значение
диагнозу своих врачей. Но, во всяком случае, я рада, что он наконец-то
избрал какую-то определенную линию поведения и до конца не был лишен
медицинской помощи. Но теперь, когда мы наконец избавились от этого
мистера Бенбери, могу я спросить, мистер Уординг, что это за молодая
особа, которую сейчас держит за руку мой племянник Алджернон совершенно
неподобающим, с моей точки зрения, образом.
Джек. Эта леди - мисс Сесили Кардью, моя воспитанница.

Леди Брэкнелл холодно кланяется Сесили.

Алджернон. Я помолвлен с Сесили, тетя Августа.
Леди Брэкнелл. Как ты сказал?
Сесили. Мистер Монкриф и я помолвлены, леди Брэкнелл.
Леди Брэкнелл (вздрогнув, проходит к дивану и садится). Не знаю, может
быть, воздух этой част Хартфоршира действует как-то особенно возбуждающе,
но только число обручений, здесь заключенных, кажется мне много выше той
нормы, которую предписывает нам статистическая наука. Я считаю, с моей
стороны уместно будет задать несколько предварительных вопросов. Мистер
Уординг, мисс Кардью тоже имеет отношение к одному из главных лондонских
вокзалов? Мне нужны только факты. До вчерашнего дня я не предполагала, что
есть фамилии или лица, происхождение которых ведет начало от конечной
станции.
Джек (вне себя от ярости, но сдерживается, звонко и холодно). Мисс
Кардью - внучка покойного мистера Томаса Кардью - Белгрэйв-сквер 149,
Ю.-З.; Джервез-парк, Доркинг в Сэррее; и Спорран, Файфшир, Северная
Англия.
Леди Брэкнелл. Это звучит внушительно. Три адреса всегда вызывают
доверие к их обладателю, даже если это поставщик. Но где гарантия, что
адреса не вымышлены?
Джек. Я нарочно сохранил "Придворный альманах" за те годы. Они доступны
для вашего обозрения, леди Брэкнелл.
Леди Брэкнелл (угрюмо). Мне попадались странные опечатки в этом
издании.
Джек. Делами мисс Кардью занимается фирма Маркби, Маркби и Маркби.
Леди Брэкнелл. Маркби, Маркби и Маркби. Фирма, пользующаяся авторитетом
в своем кругу. Мне даже говорили, что одного из господ Маркби иногда
встречают на званых обедах. Ну что ж, пока это весьма удовлетворительно.
Джек (крайне раздраженно). Как это мило с вашей стороны, леди Брэкнелл.
К вашему сведению, могу добавить, что я располагаю свидетельствами о
рождении мисс Кардью и ее крещении, справками о кори, коклюше, прививке
оспы, принятии причастия, а также о краснухе и желтухе.
Леди Брэкнелл. О, какая богатая приключениями жизнь, даже, может быть,
слишком бурная для такой молодой особы. Я, со своей стороны, не одобряю
преждевременной опытности. (Встает, смотрит на часы.) Гвендолен, время
нашего отъезда приближается. Нам нельзя терять ни минуты. Хотя это
всего-навсего проформа, мистер Уординг, но я должна еще осведомиться, не
располагает ли мисс Кардью каким-либо состоянием.
Джек. Да. Около ста тридцати тысяч фунтов государственной ренты. Вот и
все. Прощайте, леди Брэкнелл. Очень приятно было поговорить с вами.
Леди Брэкнелл (снова усаживается). Минуточку, минуточку, мистер
Уординг. Сто тридцать тысяч! И в государственной ренте. Мисс Кардью при
ближайшем рассмотрении представляется мне весьма привлекательной особой. В
наше время немногие девушки обладают по-настоящему солидными качествами,
долговечными и даже улучшающимися от времени. К сожалению, должна сказать,
что мы живем в поверхностный век. (Обращаясь к Сесили.) Подойдите,
милочка.

Сесили подходит.

Леди Брэкнелл. Бедное дитя, платье у вас такое простенькое и волосы
почти такие же, какими их создала природа. Но это все поправимо. Опытная
французская камеристка в очень короткий срок добьется удивительных
результатов. Помню, я рекомендовала камеристку леди Лансинг-младшей, и
через три месяца ее не узнавал собственный ее муж.
Джек. А через шесть месяцев ее уже никто не мог узнать.
Леди Брэкнелл (бросает грозный взгляд на Джека, а потом с заученной
улыбкой обращается к Сесили). Пожалуйста, повернитесь, дитя мое.

Сесили поворачивается к ней спиной.

Леди Брэкнелл. Нет, нет, в профиль.

Сесили становится в профиль.

Леди Брэкнелл. Именно этого я и ожидала. В вашем профиле есть данные. С
таким профилем можно иметь успех в обществе. Два наиболее уязвимых пункта
нашего времени - это отсутствие принципов и отсутствие профиля. Подбородок
чуть повыше, дорогая моя. Стиль в значительной степени зависит от того,
как держать подбородок. Теперь его держат очень высоко, Алджернон!
Алджернон. Да, тетя Августа?
Леди Брэкнелл. С таким профилем мисс Кардью может рассчитывать на успех
в обществе.
Алджернон. Сесили самая милая, дорогая, прелестная девушка во всем
свете. И какое мне дело до ее успехов в обществе.
Леди Брэкнелл. Никогда не говори неуважительно об обществе, Алджернон.
Так поступают только те, кому закрыт доступ в высший свет. (Обращается к
Сесили.) Дитя мое, вы, конечно, знаете, что у Алджернона нет ничего, кроме
долгов. Но я не сторонница браков по расчету. Когда я выходила за лорда
Брэкнелла, у меня не было никакого приданого. Однако я и мысли не
допускала, что это может послужить препятствием. Поэтому я думаю, что могу
благословить ваш брак.
Алджернон. Благодарю вас, тетя Августа!
Леди Брэкнелл. Сесили, поцелуйте меня, дорогая.
Сесили (целует). Благодарю вас, леди Брэкнелл.
Леди Брэкнелл. Можете впредь называть меня тетя Августа.
Сесили. Благодарю вас, тетя Августа.
Леди Брэкнелл. Свадьбу, я думаю, не стоит откладывать.
Алджернон. Благодарю вас, тетя Августа.
Сесили. Благодарю вас, тетя Августа.
Леди Брэкнелл. Я, по правде говоря, не одобряю длительных помолвок. Это
дает возможность узнать характер другой стороны, что, по-моему, не
рекомендуется.
Джек. Прошу прощения, что прерываю вас, леди Брэкнелл, но ни о какой
помолвке в данном случае не может быть и речи. Я опекун мисс Кардью, и до
совершеннолетия она не может выйти замуж без моего согласия. А дать такое
согласие я решительно отказываюсь.
Леди Брэкнелл. По какой причине, смею вас спросить? Алджернон вполне
подходящий, более того - завидный жених. У него нет ни гроша, а с виду он
кажется миллионером. Чего же лучше?
Джек. Мне очень жаль, но приходится говорить в открытую, леди Брэкнелл.
Дело в том, что я решительно не одобряю моральный облик вашего племянника.
Я подозреваю, что он двуличен.

Алджернон и Сесили смотрят на него изумленно и негодующе.

Леди Брэкнелл. Двуличен? Мой племянник Алджернон? Немыслимо! Он учился
в Оксфорде!
Джек. Боюсь, что в этом не может быть никакого сомнения. Сегодня, во
время моей недолгой отлучки в Лондон по весьма важному для меня личному
делу, он проник в мой дом, прикинувшись моим братом. Прикрываясь
вымышленным именем, он выпил, как мне только что стало известно от
дворецкого, целую бутылку моего "Перье-Жуэ-Брю" тысяча восемьсот
восемьдесят девятого года; вино, которое я хранил специально для
собственного пользования. Продолжая свою недостойную игру, он в один день
покорил сердце моей единственной воспитанницы. Оставшись пить чай, он
уничтожил все лепешки до единой. И поведение его тем более непростительно,
что он все время прекрасно знал, что у меня нет брата, что у меня никогда
не было брата и что я не имею ни малейшего желания обзаводиться каким бы
то ни было братом. Я совершенно определенно сказал ему об этом еще вчера.
Леди Брэкнелл. Гм! Мистер Уординг, всесторонне обсудив этот вопрос, я
решила оставить без всякого внимания обиды, нанесенные вам моим
племянником.
Джек. Весьма великодушно с вашей стороны, леди Брэкнелл. Но мое решение
неизменно. Я отказываюсь дать согласие.
Леди Брэкнелл (обращаясь к Сесили). Подойдите ко мне, милое дитя.

Сесили подходит.

Леди Брэкнелл. Сколько вам лет, дорогая?
Сесили. По правде сказать, мне только восемнадцать, но на вечерах я
всегда говорю - двадцать.
Леди Брэкнелл. Вы совершенно правы, внося эту маленькую поправку.
Женщина никогда не должна быть слишком точной в определении своего
возраста. Это отзывает педантством... (Раздумчиво.) Восемнадцать, но
двадцать на вечерах. Ну что ж, не так уж долго ждать совершеннолетия и
полной свободы от опеки. Не думаю, чтобы согласие вашего опекуна имело бы
такое значение.
Джек. Простите, я снова прерву вас, леди Брэкнелл. Но я считаю своим
долгом сообщить вам, что по завещанию деда мисс Кардью, срок опеки над нею
установлен до тридцатипятилетнего возраста.
Леди Брэкнелл. Ну, это не кажется мне серьезным препятствием. Тридцать
пять - это возраст расцвета. Лондонское общество полно женщин самого
знатного происхождения, которые по собственному желанию много лет кряду
остаются тридцатипятилетними. Леди Дамблтон, например. Сколько мне
известно, ей все еще тридцать пять с тех самых пор, как ей исполнилось
сорок, а это было уже много лет назад. Я не вижу причин, почему бы нашей
дорогой Сесили не быть еще более привлекательной в указанном вами
возрасте. К тому времени ее состояние значительно увеличится.
Сесили. Алджи, вы можете ждать, пока мне исполнится тридцать пять лет?
Алджернон. Ну, конечно, могу, Сесили. Вы знаете, что могу.
Сесили. Да, я так и чувствовала, но я-то не смогу ждать. Я не люблю
ждать кого-нибудь даже пять минут. Это меня всегда раздражает. Сама я не
отличаюсь точностью, это правда, но в других люблю пунктуальность и ждать
- пусть даже нашей свадьбы - для меня невыносимо.
Алджернон. Так что же делать, Сесили?
Сесили. Не знаю, мистер Монкриф.
Леди Брэкнелл. Дорогой мистер Уординг, так как мисс Кардью положительно
утверждает, что она не может ждать до тридцати пяти лет, - замечание,
которое, должна сказать, свидетельствует о несколько нетерпеливом
характере, - я просила бы вас пересмотреть ваше решение.
Джек. Но дорогая леди Брэкнелл, вопрос этот всецело зависит от вас. В
ту самую минуту, как вы согласитесь на мой брак с Гвендолен, я с великой
радостью разрешу вашему племяннику сочетаться браком с моей воспитанницей.
Леди Брэкнелл (вставая и горделиво выпрямляясь). Вы прекрасно знаете:
то, что вы предложили, - немыслимо.
Джек. Тогда безбрачие - вот наш удел.
Леди Брэкнелл. Не такую судьбу мы готовили для Гвендолен. Алджернон,
конечно, может решать за себя. (Достает часы). Идем, дорогая.

Гвендолен встает.

Леди Брэкнелл. Мы уже пропустили пять, а то и шесть поездов. Если мы
пропустим еще один - это может вызвать нежелательные толки на станции.

Входит доктор Чезюбл.

Чезюбл. Все готово для обряда крещения.
Леди Брэкнелл. Крещения, сэр? Не преждевременно ли?
Чезюбл (со смущенным видом указывая на Джека и Алджернона). Оба эти
джентльмена выразили желание немедленно подвергнуться крещению.
Леди Брэкнелл. В их возрасте? Это смехотворная и безбожная затея.
Алджернон, я запрещаю тебе креститься. И слышать не хочу о таких
авантюрах. Лорд Брэкнелл был бы весьма недоволен, если бы узнал, на что ты
тратишь время и деньги.
Чезюбл. Значит ли это, что сегодня крещения не будет?
Джек. Судя по тому, как обернулись обстоятельства, досточтимый доктор,
я не считаю, что это имело бы практическое значение.
Чезюбл. Меня весьма огорчает, что вы это говорите, мистер Уординг. Это
отдает еретическими взглядами анабаптистов, взглядами, которые я полностью
опроверг в четырех моих неопубликованных проповедях. Однако, так как вы
сейчас, по-видимому, полностью погружены в заботы мира сего, я тотчас же
возвращусь в церковь. Меня только что известили, что мисс Призм уже
полтора часа дожидается меня в ризнице.
Леди Брэкнелл (вздрагивая). Мисс Призм? Вы, кажется, упомянули о мисс
Призм?
Чезюбл. Да, леди Брэкнелл. Мне сейчас предстоит встреча с мисс Призм.
Леди Брэкнелл. Позвольте задержать вас на одну минуту. Этот вопрос
может оказаться чрезвычайно важным для лорда Брэкнелла и для меня самой.
Не является ли упомянутая вами мисс Призм женщиной отталкивающей
наружности, но притом выдающей себя за воспитательницу.
Чезюбл (со сдержанным, негодованием). Это одна из самых воспитанных
леди и само воплощение респектабельности.
Леди Брэкнелл. Ну, значит, это она и есть! Могу ли я осведомиться,
какое положение занимает она в вашем доме?
Чезюбл (сурово). Я холост, сударыня.
Джек (вмешиваясь). Мисс Призм, леди Брэкнелл, вот уже три года является
высокочтимой гувернанткой и высокоценимой компаньонкой мисс Кардью.
Леди Брэкнелл. Несмотря на все ваши отзывы, я должна с ней немедленно
повидаться. Пошлите за ней!
Чезюбл (оглядываясь). Она идет; она уже близко.

Поспешно входит мисс Призм.

Мисс Призм. Мне сказали, что вы ждете меня в ризнице, дорогой каноник.
Я ожидала вас там почти два часа. (Замечает леди Брэкнелл, которая
пронизывает ее взглядом. Мисс Призм бледнеет и вздрагивает. Она боязливо
озирается, словно готовясь к бегству.)

Леди Брэкнелл (жестоким прокурорским тоном). Призм!

Мисс Призм смиренно опускает голову.

Леди Брэкнелл. Сюда, Призм!

Мисс Призм, крадучись, приближается.

Леди Брэкнелл. Призм! Где ребенок?

Всеобщая растерянность. Доктор Чезюбл в ужасе отступает. Алджернон и
Джек заслоняют Сесили и Гвендолен, подчеркнуто стараясь оградить их слух
от подробностей ужасающего разоблачения.

Леди Брэкнелл. Двадцать восемь лет назад, Призм, вы оставили дом лорда
Брэкнелла, сто четыре по Гровенор-стрит, имея на попечении детскую
коляску, содержавшую младенца мужского пола. Вы не вернулись. Через
несколько недель усилиями уголовной полиции коляска была обнаружена
однажды ночью в уединенном уголке Бэйсуотера. В ней нашли рукопись
трехтомного романа, до тошноты сентиментального.

Мисс Призм негодующе вздрагивает.

Леди Брэкнелл. Но ребенка там не было!

Все смотрят на мисс Призм.

Леди Брэкнелл. Призм, где ребенок?

Пауза.

Мисс Призм. Леди Брэкнелл, я со стыдом признаю, что я не знаю. О! Если
бы я знала! Вот как все это произошло. В то утро, навсегда запечатлевшееся
в моей памяти, я, по обыкновению, собиралась вывезти дитя в коляске на
прогулку. Со мной был довольно старый, объемистый саквояж, куда я
намеревалась положить рукопись беллетристического произведения,
сочиненного мною в редкие часы досуга. По непостижимой рассеянности,
которую я до сих пор не могу себе простить, я положила рукопись в коляску,
а ребенка в саквояж.
Джек (слушавший ее с большим вниманием). Но куда же вы дели саквояж?
Мисс Призм. Ах, не спрашивайте, мистер Уординг!
Джек. Мисс Призм, это для меня чрезвычайно важно. Я настаиваю, чтобы вы
сказали, куда девался саквояж с ребенком.
Мисс Призм. Я оставила его в камере хранения одного из самых крупных
вокзалов Лондона.
Джек. Какого вокзала?
Мисс Призм (в полном изнеможении). Виктория. Брайтонская платформа.
(Падает в кресло.)
Джек. Я должен вас на минуту покинуть. Гвендолен, подождите меня.
Гвендолен. Если вы ненадолго, я готова ждать вас всю жизнь.

Джек убегает в крайнем волнении.

Чезюбл. Что все это может означать, как вы думаете, леди Брэкнелл.
Леди Брэкнелл. Боюсь что-нибудь предположить, доктор Чезюбл. Едва ли
надо говорить вам, что в аристократических семьях не допускают странных
совпадений. Они считаются нереспектабельными.

Над головой у них слышен шум, словно кто-то передвигает сундуки. Все
смотрят вверх.

Сесили. Дядя Джек необычайно взволнован.
Чезюбл. У вашего опекуна очень эмоциональная натура.
Леди Брэкнелл. Весьма неприятный шум. Как будто он там с кем-то
дерется. Я ненавижу драки, независимо от повода. Они всегда вульгарны и
нередко доказательны.
Чезюбл (глядя вверх). Вот, все прекратилось.

Шум раздается с новой силой.

Леди Брэкнелл. Хотела бы я, чтобы он пришел наконец к какому-нибудь
выводу.
Гвендолен. Это ожидание ужасно. Я не хочу, чтобы оно кончалось.

Входит Джек. В руках у него черный кожаный саквояж.

Джек (подбегая к мисс Призм). Этот, мисс Призм? Поглядите получше,
прежде чем ответить. От вашего ответа зависит судьба нескольких человек.
Мисс Призм (спокойно). Похоже, что мой. Да. Вот царапина, полученная
при катастрофе с омнибусом на Гауэр-стрит в лучшие дни моей юности. А вот
на подкладке пятно от лопнувшей бутылки безалкогольного напитка - это
случилось со мной в Лимингтоне. А вот на замочке мои инициалы. Я и забыла,
что из каких-то экстравагантных побуждений велела выгравировать их на
замке. Да, саквояж действительно мой. Очень рада, что он так неожиданно
нашелся. Мне все эти годы так его не хватало!
Джек (торжественно). Мисс Призм, нашелся не только саквояж. Я -
младенец, которого вы в нем потеряли.
Мисс Призм (пораженная). Вы?
Джек (обнимая ее). Да... мама!
Мисс Призм (вырываясь и в полном негодовании). Мистер Уординг! Я
девица!
Джек. Девица? Признаюсь, это для меня большой удар. Но в конце концов
кто посмеет бросить камень в женщину, которая столько выстрадала? Неужели
раскаяние не искупает минуты увлечения? Почему должен быть один закон для
мужчин и другой для женщин? Мама, я прощаю тебя. (Снова пытается обнять
ее.)
Мисс Призм (еще в большем негодовании). Мистер Уординг, здесь какое-то
недоразумение. (Указывая на леди Брэкнелл). Ее сиятельство может сказать
вам, кто вы такой на самом деле.
Джек (помолчав). Леди Брэкнелл! Простите, что докучаю вам, но скажите
мне, кто я такой?
Леди Брэкнелл. Боюсь, эти сведения придутся вам не по вкусу. Вы сын
моей покойной сестры, миссис Монкриф, и, следовательно, старший брат
Алджернона.
Джек. Старший брат Алджи! Так, значит, у меня все-таки есть брат! Я так
и знал, что у меня есть брат. Я всегда говорил, что у меня есть брат.
Сесили, как могла ты сомневаться, что у меня есть брат? (Хватает
Алджернона за плечи.) Доктор Чезюбл, - мой беспутный братец. Мисс Призм, -
мой беспутный братец. Гвендолен, - мой беспутный братец. Алджи, негодник,
ты теперь обязан относиться ко мне с большим уважением. Ты никогда в жизни
не относился ко мне как к старшему брату.
Алджернон. Да, каюсь, дружище. Я старался, но у меня не было практики.
(Пожимает руку Джеку.)
Гвендолен (Джеку). Родной мой! Но кто же вы, если стали кем-то другим?
Как вас теперь зовут?
Джек. Силы небесные!.. Про это я совсем забыл. Ваше решение
относительно моего имени остается неизменным?
Гвендолен. Я неизменна во всем, кроме своих чувств.
Сесили. Какой у вас благородный характер, Гвендолен.
Джек. С этим вопросом надо покончить сейчас же. Минуточку, тетя
Августа. К тому времени, как мисс Призм потеряла меня вместе со своим
саквояжем, я, вероятно, был уже крещен?
Леди Брэкнелл. Все жизненные блага, которые можно приобрести за деньги,
были вам предоставлены вашими любящими и заботливыми родителями, в том
числе, конечно, и крещение.
Джек. Значит, я был крещен? Это ясно. Но какое же мне дали имя? Я готов
к самому худшему.
Леди Брэкнелл. Как старший сын, вы, разумеется, получили имя отца.
Джек (сердится). Да, но как звали моего отца?
Леди Брэкнелл (задумчиво). Сейчас не могу припомнить, как звали вашего
батюшку, генерала Монкрифа. Не сомневаюсь, однако, что его все же
как-нибудь звали. Он был чудак, это правда. Но только в преклонных летах.
И под влиянием индийского климата, женитьбы, несварения желудка и прочего
в этом роде.
Джек. Алджи, ты-то можешь вспомнить, как звали нашего отца?
Алджернон. Дорогой мой, мне ни разу не пришлось беседовать с ним. Он
умер, когда мне еще и году не было.
Джек. Его имя, должно быть, в армейских справочниках того времени. Не
так ли, тетя Августа?
Леди Брэкнелл. Генерал был человеком весьма мирного характера во всем,
кроме семейной жизни. Но я не сомневаюсь, что имя его значится в любом
военном альманахе.
Джек. Армейские списки за последние сорок лет - это украшение моей
библиотеки. Мне бы надо было без устали штудировать эти воинские скрижали.
(Бросается к книжным полкам и выхватывает одну книгу за другой). Значит,
М... генералы... Магли, Максбом, Маллам, - какие ужасные фамилии - Маркби,
Миксби, Моббз, Монкриф! Лейтенант - в тысяча восемьсот сороковом. Капитан,
подполковник, полковник, генерал - в тысяча восемьсот шестьдесят девятом.
Зовут - Эрнест-Джон. (Не торопясь ставит книгу на место, очень спокойно.)
Я всегда говорил вам, Гвендолен, что меня зовут Эрнест, не так ли? Ну, я и
на самом деле Эрнест. Как тому и следовало быть!
Леди Брэкнелл. Да, теперь я припоминаю, что генерала звали Эрнест. Я
так и знала, что у меня есть особая причина не любить это имя.
Гвендолен. Эрнест! Мой Эрнест! Я с самого начала чувствовала, что у вас
не может быть другого имени.
Джек. Гвендолен! Как это ужасно для человека - вдруг узнать, что всю
свою жизнь он говорил правду, сущую правду. Вы прощаете мне этот грех?
Гвендолен. Прощаю. Потому что вы непременно изменитесь.
Джек. Милая!
Чезюбл (к мисс Призм). Летиция! (Обнимает ее.)
Мисс Призм (восторженно). Фредерик! Наконец-то!
Алджернон. Сесили! (Обнимает ее). Наконец-то!
Джек. Гвендолен! (Обнимает ее.) Наконец-то!
Леди Брэкнелл. Дорогой мой племянник, вы, кажется, проявляете признаки
легкомыслия.
Джек. Что вы, тетя Августа, наоборот, впервые в жизни я понял, как
важно Эрнесту быть серьезным!

Немая картина.
Занавес
 

Библиотека Ладовед